Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера - Эмиль Золя

— Жак приедет завтра? — спросила старуха, для которой хирург все еще был маленьким мальчиком.

Этот вопрос поразил слух Мадлены, вывел ее наконец из оцепенения; она встала, пошатываясь, и оперлась о спинку кресла.

— Зачем ему приезжать завтра? — быстро и горячо заговорила она. — Он не приедет… Он повидался с Гийомом в Манте, и этого достаточно… Он уехал в Париж, не правда ли?.. У него там, должно быть, дела, нужно повидать знакомых…

Она растерянно бормотала, сама не зная, что говорит. Гийом весело расхохотался.

— Да ведь Жак-то здесь, — сказал он, — через минуту он войдет сюда… Уж можешь быть уверена, что я не отпустил его… Он помогает выпрягать лошадь, она повредила себе ногу. Дороги ужасны, а ночь чернее черного!

Он распахнул окно и крикнул:

— Эй, Жак, поторопись!

Сильный голос ответил из темного двора:

— Да, да!

Этот голос, словно удар топором, поразил Мадлену в самое сердце. Она снова упала в кресло, испустив приглушенный вздох, стон агонии. О, как ей хотелось умереть! Что она скажет, когда войдет Жак? Как ей держать себя между этими двумя братьями — своим нынешним мужем и бывшим любовником? Мадлена теряла рассудок при мысли о предстоящей встрече. Она разрыдается от горя и ненависти к себе, закроет лицо руками, а Жак и Гийом с омерзением отстранятся от нее; она как полоумная будет валяться у них в ногах, уже не смея искать прибежища в объятиях мужа, в отчаянии, что ее позор как пропасть лег между этими двумя друзьями детства. Она все твердила: «Жак здесь, он войдет через минуту». Каждая секунда тянулась для нее как век терзаний. Уставившись на дверь, она при малейшем шуме опускала глаза, лишь бы ничего не видеть. Эта растерянность, это ожидание длились не больше минуты, но минута эта заключала в себе муки, которых хватило бы на целую жизнь.

Гийом продолжал весело расхаживать взад и вперед. Однако в конце концов он обратил внимание на бледность Мадлены.

— Что с тобой?

Он подошел к ней.

— Не знаю, — пробормотала Мадлена, — мне было не по себе весь вечер.

Потом, сделав усилие, она приподнялась и призвала на помощь весь остаток энергии, чтобы спастись бегством и оттянуть ужасное объяснение.

— Я пойду к себе, — сказала она уже более твердым голосом. — Твой друг надолго задержит нас разговорами, а мне, право, необходим сон. У меня голова разламывается… Ты мне представишь его завтра.

Гийом, который, как праздника, ждал минуты, когда он лицом к лицу сведет этих двух единственных любимых им людей, был раздосадован внезапной болезнью жены. От самого Манта он нещадно погонял лошадь, бедное животное даже вывихнуло ногу, скользнув копытом в колею. Он, как дитя, горел нетерпением скорей очутиться в Нуароде; ему хотелось бы уже сейчас отворить дверь столовой, и в радостном умилении он воображал трогательную сцену, которая там произойдет. На секунду ему даже пришла ребяческая фантазия разыграть маленькую комедию: он представит Жака как постороннего, а потом насладится удивлением Мадлены, когда она узнает имя незнакомца. Ибо он действительно обезумел от радости; отныне его сердце будет полно — полно любовью и дружбой, которые превратят его жизнь в нескончаемое счастье. Он видел себя соединяющим руки Мадлены и Жака и слышал, как говорит им: «Вот брат твой, вот твоя сестра; любите друг друга, будем все трое любить друг друга до последнего вздоха». Его нервически нежную душу тешили такие мечты.

Он стал настойчиво удерживать жену. Ему было трудно отложить на завтра сердечную радость, которую он сулил себе с самого Манта. Но Мадлена выглядела такой больной, что он позволил ей удалиться. Она уже направилась к двери, выходившей в вестибюль, как вдруг услышала шаги. Она испуганно отпрянула, точно спасаясь от внезапного нападения, и поспешно скрылась в гостиной. Едва успела она притворить дверь, как Жак вошел.

— У тебя очень небрежно ухаживают за лошадьми, — сказал он Гийому. — Я отчасти ветеринар, и, на мой взгляд, животное погибло.

Он сказал это просто, чтобы сказать что-нибудь, а сам смотрел по сторонам, с любопытством оглядывая комнату. Относясь к любви довольно цинично, он был сильно заинтригован тем, какая такая женщина могла решиться соединить свою судьбу с его другом, с этим нежным и слабым сердцем, чьи любовные восторги некогда так смешили его. Гийом понял его немой вопрос.

— Моя жена нездорова, — сказал он, — ты увидишь ее завтра.

Потом обернулся к Женевьеве, которая еще не вышла из столовой.

— Скорей вели приготовить голубую комнату. Жак, наверно, устал с дороги, — добавил он.

От протестантки не укрылось мучительное волнение Мадлены. Одно только жгучее любопытство и удерживало ее до сих пор в комнате. Ее инквизиторский ум давно уже выслеживал признаки греха в молодой женщине. Это красивое и здоровое создание с рыжими волосами и красными губами источало, как ей казалось, дьявольский дух плоти. Несмотря на отвращение людей ее исповедания ко всяким рисункам, фанатичка хранила в своей комнате гравюру, изображавшую искушение св. Антония: представленная на ней свистопляска демонов чем-то была приятна ее одержимой мрачными фантазиями натуре. Суетливые чертенята, ужасными гримасами дразнившие несчастного святого, врата ада, разверзавшиеся, чтобы за малейшую оплошность поглотить добродетель, — все это вполне соответствовало ее религиозным верованиям. В одном углу гравюры было нарисовано несколько женщин, похотливо выставлявших напоказ целомудренному отшельнику свои голые груди, и по игре случая одна из этих женщин имела отдаленное сходство с Мадленой. Это сходство особенно сильно поражало горячее воображение Женевьевы; она приходила в ужас, убеждаясь, что у молодой супруги Гийома такая же развратная улыбка и такая же вызывающе пышная прическа, что и у той куртизанки, этого воплощенного исчадия преисподней. Часто в мыслях, с экзальтацией заклинательницы дьявола, она даже применяла к ней латинский эпитет Labrica [3], поставленный на полях гравюры, под изображением дьяволицы. Все нижнее поле этой грубо отпечатанной картинки было исписано символическими именами, олицетворявшими в каждом демоне какой-нибудь порок. Когда при вести о воскресении Жака из мертвых лицо Мадлены внезапно дрогнуло, Женевьева была уверена, что это бес, которым она одержима, заставляет ее против воли делать страдальческие гримасы. Наконец ей стало казаться, что под этой перламутровой кожей, в этой несущей погибель плоти она угадывает присутствие некоей гнусной твари, и она не слишком удивилась бы, если б на ее глазах роскошное, изнеженное тело молодой женщины вдруг приняло очертания чудовищной жабы. Хотя она и не поняла драмы, раздиравшей несчастную, но почуяла, что ее душит грех. И потому Женевьева дала себе слово следить за ней, чтобы лишить ее возможности причинить вред, когда та попытается вернуть в Нуарод сатану, некогда вылетевшего отсюда через трубу лаборатории вместе с душой г-на де Виарга.

Когда Жак весело пожал обе ее высохшие руки, она решилась наконец подняться наверх и приготовить ему голубую комнату. Он попросил прощения, что, войдя, не заметил ее, и возобновил с нею знакомство. Сделав ей комплимент по поводу ее прекрасного вида, он сказал, что она все молодеет, и кончил тем, что даже вызвал улыбку на ее бледных губах. У него была грубоватая веселость здорового парня, который живет в свое удовольствие, без душевных потрясений. Когда Женевьева выщла, оба друга уселись возле угасавшего камина. В сером пепле догорала красная головешка. Громадная столовая снова погружалась в свой обычный сонливый покой.

— Ты спишь на ходу, — улыбнувшись, сказал Гийом, — по я долго не задержу тебя. Твоя комната скоро будет готова… Ах, мой милый Жак, как чудесно снова обрести друг друга! Давай поговорим! Поговорим, как в былое время, когда мы грелись у этого камина после наших замечательных поездок на рыбную ловлю. А сколько раков мы, бывало, с тобой ловили!

Жак тоже улыбался. Они беседовали о прошедших днях, о настоящем и будущем; воспоминания, надежды беспорядочно чередовались между собой.

Уже по дороге из Манта в Ветей Гийом забросал своего друга вопросами: как тот спасся из разъяренных вод, почему так долго молчал, что собирается делать в дальнейшем. Он уже знал историю Жака, но без конца заставлял повторять ее, прерывая все новыми восклицаниями и новыми выражениями удивления.

Газета, которую читал Гийом, сообщила неверные сведения. Два человека выбрались живыми из обломков «Пророка» — хирург и матрос, которым посчастливилось уцепиться за уносимую волнами шлюпку. Они умерли бы с голоду, если б ветром их не прибило к берегу. Там их с такой силой выбросило на валуны, что матрос разбился, а Жак остался лежать без сознания, с переломанными ребрами. Его перенесли в ближайший дом, и там, умирающий, он пролежал около года; невежественный врач, лечивший его, раз десять едва не отправил его на тот свет. Выздоровев, он решил продолжить путешествие, вместо того чтобы вернуться во Францию, и преспокойно отправился в Кохинхину, где вновь поступил на службу. Он только раз написал своему дяде, вложив в тот же конверт и письмо, адресованное Гийому, которое ветейский адвокат должен был доставить в Нуарод. Но достойный человек скончался, оставив своему племяннику тысяч десять франков ренты; письмо Жака затерялось, а еще раз взяться за перо он был не способен: как все люди действия, он испытывал отвращение к перу и бумаге. Своего друга, само собой, он не забыл, а просто откладывал со дня на день отсылку тех нескольких слов, какие хотел бы сказать ему, и наконец с милой беспечностью любящего пожить человека успокоил себя тем, что, вернувшись во Францию, всегда успеет подать о себе весть. К сообщению о наследстве он отнесся довольно равнодушно; в то время его любовницей была одна туземка, своеобразная красота которой очаровала его. Вскоре она его бросила. Служба ему надоела, и он решил возвратиться в Париж и там проедать свою ренту. В Бресте Жак высадился накануне. Впрочем, в Ветее он предполагал пробыть только день: он очень спешил в Тулон, где умирал прибывший в этот порт на другом судне его походный товарищ; так как тот однажды удержал его от ложного шага, то он поставил своим долгом дежурить у постели больного.