Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера - Эмиль Золя

Вдруг она остановилась, затаив дыхание, к чему-то прислушиваясь; ее страдальческое лицо выразило внезапный испуг. Дверь из столовой в вестибюль осталась полуоткрытой, и ей почудилось, будто на лестнице раздался звук шагов.

— Слышишь, — прошептала она, — Жак сходит вниз… Пойми, он может войти сюда всякую минуту.

Гийом вскочил, будто со сна. Тот же ужас объял его, он тоже напряг слух. Так они оставались с минуту, оба вытянув шеи, оглушенные биением собственных сердец, едва переводя дыхание. Можно было подумать, что там, во мраке вестибюля, притаился убийца и они ждут, что он вот-вот распахнет дверь и ринется на них с ножом в руке. Гийом дрожал еще сильнее, чем Мадлена. Теперь, когда он знал правду, перспектива встречи лицом к лицу с Жаком была ему нестерпима; его нежная и слабая душа восставала против немедленного объяснения. После только что перенесенного душевного кризиса, разбившего его нравственно, предположение жены, что его друг может сойти вниз, одна мысль об этом лишила его последних остатков рассудительности. Убедившись наконец, что его страх напрасен, он перевел взгляд на Мадлену и со щемящей сердце безнадежностью весь отдался созерцанию лежавшей у его ног жены. Гийом всем существом испытывал непреодолимую потребность в утешении.

Безотчетным движением он бросился на шею молодой женщине, которая приняла его и нежно прижала к своей груди.

Они долго плакали. Им как будто хотелось слиться навечно в нерасторжимом объятии, соединиться так крепко, чтобы Жак не мог разлучить их. Гийом сцепил руки за спиной Мадлены и рыдал, как ребенок, упершись лбом в ее плечо. Он все прощал ей этими слезами, этим непосредственным, толкнувшим его к ней порывом. Его бессильная душа шептала: «Ты не виновна; все сделал случай. Ты же видишь, я люблю тебя по-прежнему, я не считаю тебя недостойной моей ласки. Не говори больше о разлуке». И еще шептала его бессильная душа: «Утешь меня, утешь; прижми к своей груди и убаюкай, чтоб облегчить мои мучения! Ах, как горько я страдаю и как мне нужно найти прибежище в твоих объятиях! Не покидай меня, умоляю. Один — я умру, я не вынесу тяжести своего горя. Мне лучше истечь кровью под твоими ударами, нежели потерять тебя. Залечи раны, которые ты нанесла мне, будь теперь добрая, будь ласковая». За молчанием мужа, за его сдавленными вздохами Мадлена ясно слышала эти слова. Его нервическая натура внушала ей жалость и желание утешить его. На ее душу сходила великая благодать от этого безусловного прощения, состоявшего из одних поцелуев и слез немого милосердия. Если б Гийом сказал ей: «Я прощаю тебя», — она печально покачала бы головой, по он ничего не говорил, он только весь отдавался в ее власть, прятался на ее груди, дрожал от страха, выпрашивая у нее поддержки сочувствием; и вот мало-помалу она начала успокаиваться, ей стало легче от сознания, что он так растворился в ней, так благодарен за ее ласки.

Она высвободилась первая. Был уже час ночи. Надо было на что-нибудь решиться.

— Нам нельзя ждать его пробуждения, — сказала она, избегая называть имя «Жак». — Что ты думаешь делать?

Гийом взглянул на нее с таким растерянным видом, что она отчаялась добиться какого-либо действенного решения от этого утратившего всякое самообладание человека. Однако она добавила:

— Если мы все ему скажем, он уедет, он оставит нас в покое. Пошел бы ты к нему.

— Нет, нет, — пробормотал молодой человек, — не сейчас, позже.

— Хочешь, я пойду?

— Ты?!

Гийом произнес это слово с удивлением, полным ужаса. Мадлена вызвалась идти сама, потому что ее побуждала к этому ее честная и мужественная натура. Но он не понимал логичности ее предложения, оно казалось ему совершенно невозможным. Мысль о том, что его жена окажется с глазу на глаз с своим бывшим любовником, оскорбляла его изнеженное сердце, терзала смутной ревностью.

— Что же тогда делать? — спросила Мадлена.

Он медлил с ответом. На лестнице ему снова почудились шаги, и, как и в первый раз, он стал прислушиваться, побелев от страха. Соседство Жака, сознание, что этот человек всегда может войти и протянуть ему руку, все сильнее и сильнее мучило его. В его голове была только одна мысль — бежать, уклониться от объяснения, спрятаться в каком-нибудь потаенном месте, где он мог бы успокоиться. Как и всегда в трудных обстоятельствах, Гийом старался оттянуть время, с тем чтобы потом снова обрести желанный покой. Подняв голову, он тихо сказал:

— Уйдем отсюда, голова моя разрывается, я сейчас не способен ни на какое решение… Жак проведет здесь всего сутки. Когда он уедет, у нас впереди будет целый месяц, мы успеем вернуть и оградить наше счастье.

Бегство, которое он предлагал, было противно прямому характеру Мадлены. Она понимала, что это бегство им не поможет и не освободит их от мучительного страха.

— Лучше бы разом покончить, — заметила она.

— Нет, уйдем, прошу тебя, — настойчиво зашептал Гийом. — Мы переночуем в нашем домике, завтра проведем там день и дождемся его отъезда… Ты знаешь, как мы были счастливы в этом затерянном уголке. Благодетельный воздух этого приюта успокоит нас, мы все забудем и вновь соединимся в любви, как в те времена, когда я бегал к тебе тайком… Если хоть один из нас с ним встретится, я чувствую — нашему счастью конец.

Мадлена покорно склонила голову. Она сама была страшно потрясена и, видя, в каком душевном расстройстве находится муж, не посмела требовать от него героических решений.

— Пусть будет так, — сказала она, — пойдем. Пойдем куда хочешь.

Супруги осмотрелись. Камин потух. Лампа, угасая, разливала мигающий желтоватый свет. Просторная столовая, где они прожили душа в душу столько прекрасных вечеров, теперь стояла темная, холодная, мрачная. Снаружи поднялся сильный ветер и сотрясал скрипевшие ставни. Казалось, зимняя непогода хотела прорваться в комнату и унести с собой всю радость, весь мир их старого жилища. Подойдя к двери, Гийом и Мадлена заметили в полумраке прямо и неподвижно стоявшую Женевьеву, которая провожала их сверкающим взглядом.

В продолжение всей долгой сцены отчаяния, свидетельницей которой она была, старуха сохраняла свою суровость и непреклонность. Она испытывала дикое наслаждение, слушая, как вопит и стенает человеческая плоть. Исповедь Мадлены открыла перед ней целый мир желаний и обид, ликования и мук, никогда не возмущавших ее девственного тела; созерцание их заставило ее поразмыслить о горьких радостях обреченных. «Вот так, — говорила она себе, — должно быть, смеялись и плакали те, кого сейчас лижут и ласкают языки адского огня». К ее ужасу присоединялось острое любопытство женщины, которая, так и не узнав мужчины, состарилась на грубой работе и вдруг услышала повесть о жизни, отданной страстям. Может быть, какое-то мгновение она даже позавидовала, что ей не довелось вкусить от терпких радостей греха, от жгучих терзаний, разрывавших грудь Мадлены. Она не ошиблась: это существо действительно было порождением сатаны, ниспосланным на землю с небес на погибель людям. Она смотрела, как та корчится и рвет на себе волосы, с тем же чувством, с каким смотрела бы на извивающуюся в пыли разрубленную на части змею; в слезах, которые проливала Мадлена, ей мерещились слезы ярости некоего демона, увидавшею, что он разоблачен; рыжие, распустившиеся волосы, высокая, белая, вздымающаяся от рыданий грудь, распластанное на полу тело, казалось ей, источают плотский и тлетворный дух. Вот она, эта Любрика, чудовище с толстыми грудями, обольстительными руками — гнусная распутница, скрывающая кучу зловонной грязи под атласом своей перламутровой кожи.

Когда Мадлена направилась к двери, Женевьева отступила на шаг, как бы для того, чтобы избежать соприкосновения.

— Любрика, Любрика… — бормотала она сквозь зубы. — Ад изрыгнул тебя, и ты искушаешь святого, выставляя ему напоказ свою непотребную наготу. На твоих рыжих космах, на твоих красных губах еще горит отблеск адского огня. Ты выбелила свое тело и свои зубы на угольях адской бездны. Ты напиталась кровью своих жертв. Ты прекрасна, ты сильна, ты бесстыдна, потому что кормишься плотью… Но одно дуновение бога — и ты рассыплешься в прах, Любрика, проклятая девка, и сгинешь, как издохшая у дороги сука…

Супруги уловили лишь несколько слов из того, что старуха прошамкала с такой лихорадочной быстротой, словно читала изгоняющую бесов молитву, призванную избавить ее от дьявольских наваждений. Они думали, что все слуги в доме давно спят, и были изумлены и испуганы, увидав ее здесь.

Значит, она все слышала. Гийом только что собрался попросить ее сохранить молчание, как она предупредила его, спросив своим бесстрастным тоном проповедницы:

— Что я завтра скажу твоему другу? Открыть ему твой позор?

— Замолчи! — вскричал с глухим гневом молодой человек.

— Эта женщина права, — проговорила Мадлена, — надо объяснить ему наше отсутствие.