Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера - Эмиль Золя

Эти подробности очень поразили Гийома — ему казалось, что он слушает сказку из «Тысячи и одной ночи». Он, чья сонная жизнь вся уложилась в одно желание покоя и любви, даже не представлял себе, чтобы столько событий могло произойти в столь короткий срок. Его тихую и праздную натуру отчасти даже пугало такое множество происшествий.

Беседа двух друзей, радостная и сердечная, продолжалась.

— Как же это так! — вероятно, в двадцатый раз восклицал Гийом. — Ты пробудешь у меня всего один день? Только приехал и снова уезжаешь?.. Послушай, подари мне неделю!

— Это невозможно, — отвечал Жак, — я буду чувствовать себя негодяем, если брошу своего несчастного товарища на произвол судьбы в Тулоне.

— Но ты вернешься?

— Конечно, — через месяц, а может быть, через две недели.

— И больше не уедешь?

— И больше не уеду, мой дорогой Гийом. Я буду весь в твоем распоряжении. Если пожелаешь, я проведу здесь будущее лето… А пока что я должен уехать завтра же вечерним поездом. У тебя впереди целые сутки, делай со мной что хочешь.

Гийом не слушал; он с умилением глядел на своего друга, как будто лелея какую-то сладостную грезу.

— Знаешь, Жак, — сказал он наконец, — у меня есть мечта, которую ты можешь исполнить: переезжай к нам жить. Этот дом так велик, что, бывает, мы здесь дрожим от холода; половина комнат — нежилые, а эти пустые покои, когда-то наводившие на меня ужас, и теперь еще чем-то неприятны мне. Если же ты будешь здесь, то, право, для меня весь Нуарод наполнится жизнью. Возьми, если захочешь, целый этаж и живи себе там на свой лад, холостяком. Чего я у тебя прошу? Твоего присутствия, твоего доброго смеха, твоих искренних рукопожатий. Что я тебе дам? Наше тихое блаженство, наш постоянный мир. Если б ты знал, как тепло и уютно в гнездышке, где притаились двое влюбленных! Разве тебя не соблазняет отдых в нашем глухом углу? Прошу тебя, поселись в этом старом доме, согласись провести здесь годы, вдали от шума, вдали от света, научись наслаждаться нашим дремотным существованием и увидишь, что тебе никогда не захочется проснуться. Ты внесешь к нам свою веселость, мы дадим тебе покой. Я останусь тебе братом, моя жена будет твоей сестрой.

Жак с улыбкой слушал задушевные слова Гийома. Вся его фигура выражала добродушную насмешку.

— Ты лучше погляди, каков я есть! — воскликнул он вместо ответа.

Он взял лампу и осветил свое лицо. В его физиономии было что-то неподвижное и жесткое; морские ветры и палящее солнце покрыли кожу кирпичным загаром; черты огрубели от сурового образа жизни, который вел хирург. Он как будто стал выше ростом и плотнее; квадратные плечи, широкая грудь, большие руки и ноги делали его похожим на борца с огромными кулаками и бычьей головой. Он возвратился из странствий несколько очерствевшим; немногие нежные черты характера, отличавшие его в детстве, заглохли под влиянием ремесла, приучившего его спокойно резать живое тело; он столько ел и веселился, столько пожил всласть животной жизнью за годы службы, что больше не испытывал влечений сердца, ему достаточно было удовлетворять свою плоть. В сущности, Жак остался тем же добрым малым, но уже не был способен на дружбу страстную, исключительную, как ее понимал Гийом. Он стремился лишь к прозаическим удовольствиям, к жизни, свободной от каких бы то ни было уз; ему нравилось сегодня быть здесь, завтра — там, но всегда в глубине самых уютных альковов и всегда за столом, полным самых лучших яств. Его приятель, который еще не рассмотрел его хорошенько, был поражен, увидав его таким солидным, заплывшим таким основательным жирком; рядом с ним сам он казался тщедушным ребенком.

— Ну что? Я смотрю, — обеспокоенно ответил он, предвидя, куда клонит его друг.

— И уже не повторишь своего предложения, не правда ли, мой дорогой Гийом? — продолжал Жак, громко расхохотавшись. — Я умру в твоей тихой заводи — и года не пройдет, как меня наверняка хватит удар.

— Нет, нет, счастье продлевает жизнь.

— Но твое понятие о счастье никогда не совпадет с моим, младенец ты этакий! Этот дом станет моей могилой, никакая дружба не спасет меня от гнетущей скуки громадных пустых покоев, о которых ты говоришь… Я с тобой откровенен, — я знаю, что мы не поссоримся.

И, увидав, что Гийом в отчаянии, он добавил:

— Не скажу, что я никогда не воспользуюсь твоим гостеприимством. Время от времени я буду навещать вас и проводить с вами месяц-другой. Я уже просил приютить меня будущим летом. Но с первыми же морозами я умчусь греться в Париж… Похоронить себя здесь под снегом — о, ни за что, дружище!

Самоуверенный голос Жака, его сангвиническая веселость глубоко уязвляли бедного Гийома: он не мог утешиться, что самая его дорогая мечта разлетелась в прах.

— Что же ты намерен делать в Париже? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Жак. — Должно быть, ничего. Поработал я уже достаточно, и раз моего дядюшку осенила превосходная мысль оставить мне ренту, то я намерен беззаботно наслаждаться ярким солнышком. О! Я сумею употребить свое время. Стану славно есть, пить мертвую, а хорошеньких девчонок для развлеченья у меня будет хоть отбавляй… Вот так-то, милый мальчик!

Он снова громко расхохотался. Гийом покачал головой.

— Счастлив ты не будешь, — сказал он. — На твоем месте я бы женился и поселился здесь, в этом мирном пристанище, где счастье надежно. Прислушайся к глубокой тишине, которая окружает нас, посмотри на ровный свет этой лампы: тут вся моя жизнь. Представь себе, какое отрадное существование ты вел бы в этом совершенном покое, если б у тебя в сердце была любовь и, чтобы насытиться этой любовью, ты имел бы впереди одинаково безмятежные, один на другой похожие дни, месяцы, годы… Женись и приезжай сюда.

Идея женитьбы и бегства в обитель любви окончательно рассмешила бывшего хирурга.

— Однако! Вот это называется любовный темперамент! — воскликнул он. — Никак человек не возьмет в толк, что на всей земле только он один и скроен на такой образец… Но, мой бедный друг, подобных тебе мужей нет больше. Если я женюсь, то уже через неделю наверняка поколочу свою супругу, хоть я и не злой. Пойми же: у нас в жилах течет разная кровь. Ты чувствуешь к женщине какое-то нелепое благоговение, я смотрю на нее, как на лакомое блюдо, однако наживать из-за него расстройство желудка считаю излишним. Если б я, женившись, удалился сюда, то искренне пожалел бы несчастное созданье, которое запер бы здесь в своем обществе.

Гийом пожал плечами.

— Не притворяйся, что ты хуже, чем есть на самом деле, — сказал он. — Ты будешь обожать свою жену и поклоняться ей, как божеству, как только она подарит тебе дитя. Зачем издеваться над моим «нелепым благоговением»: тем хуже для тебя, если ты никогда его не испытаешь. В жизни должно любить лишь одну женщину — ту, что любит тебя, — и жить с нею во взаимной любви.

— Давно знакомые слова, — несколько иронически ответил Жак. — Это самое ты уже когда-то говорил мне под ивами, у ручья. Послушай, ты совсем не изменился — узнаю энтузиаста прежних лет!.. Чего ты хочешь — я тоже не изменился, я просто иначе смотрю на любовь… Союз на всю жизнь меня страшит, я всегда боялся пристраститься к одной юбке и устраиваюсь так, чтобы желать всех женщин, не любя при этом ни одной… Влечение тоже имеет свою сладость, мой дорогой монах…

На минуту он умолк и вдруг спросил своим грубоватым и веселым тоном:

— А ты-то счастлив со своей женой?

Гийом, который уже готовился разразиться пылкой речью в защиту своей заветной мысли о вечной любви, сразу успокоился, услыхав этот личный вопрос, пробудивший в нем упоительные воспоминания о последних четырех годах счастья.

— О да, счастлив, очень счастлив, — ответил он растроганно. — Ты и представить себе не можешь такого блаженства, — ты, который отказываешься вкусить его. Оно подобно нескончаемому убаюкиванию: мне кажется, будто я снова стал маленьким ребенком и нашел мать. Мне хочется, чтобы, пожив здесь, ты научился любить. Эта пугающая тебя тишина и полумрак погрузили нас в божественный сон. И мы никогда не проснемся, мой друг, я уверен в вечном мире и уже предвкушаю его.

Пока он говорил, Жак смотрел на него с любопытством. У него было сильное желание расспросить Гийома о его жене, о той доброй душе, которая согласилась окунуться с ним в эту молочную реку.

— Твоя жена хорошенькая? — спросил он.

— Не знаю, — ответил Гийом, — я очень люблю ее… Завтра ты ее увидишь.

— Вы познакомились с ней в Ветее?

— Нет, я встретил ее в Париже. Мы полюбили друг друга, и я на ней женился.

Жаку показалось, что легкая краска залила щеки его друга. Какое-то внутреннее чувство подсказало ему истину. Но он был не из тех, кто останавливается, раз начав задавать вопросы.

— Она была твоей любовницей, прежде чем вышла за тебя? — спросил он напрямик.