Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера - Эмиль Золя

Все же он испытывал какую-то симпатию к молодым супругам, однако не настолько, чтобы обуздать свое насмешливое любопытство. Когда он являлся в Нуарод, он с некоторой жалостью смотрел на своего юного друга Гийома; он великолепно замечал, с каким обожанием тот относился к Мадлене, а зрелище мужчины, коленопреклоненного перед женщиной, всегда представлялось ему чудовищным. Впрочем, супруги, которые мало разговаривали и на лицах которых отражалась относительная безмятежность, казались ему существами наиболее разумными из всех, кого он когда-либо встречал. Он с удовольствием бывал у них. Его собственная жена была его главной жертвой, вечным объектом его наблюдений и горьких насмешек.

Элен де Рие, которая чаще всего сопровождала мужа во время его визитов в Нуарод, было уже за сорок. Это была маленькая кругленькая женщина, бесцветная блондинка, к своему огромному огорчению начавшая полнеть. Вообразите себе куклу, которая начала стариться. У этой жеманной ребячливой куколки был в запасе целый арсенал капризных гримасок, взглядов, улыбок; она пользовалась своим лицом, как превосходным инструментом, небесная гармония которого должна соблазнить весь мир; ее физиономия ни минуты не оставалась в покое, она то опускала головку с томным видом, то поднимала взор к небу, стараясь придать ему страсть и поэзию, то вертела головой, то сонно покачивала ею, в зависимости от того, нужно ли ей было нападать или защищаться. Она упорно сражалась с возрастом, который заставлял ее толстеть и покрываться морщинами; она воображала, что становится моложе, растираясь всевозможными косметическими мазями и туалетными маслами, затягиваясь в корсеты, которые душили ее. Но все это еще были просто смешные черточки, однако у милой дамы имелись и пороки. Она считала своего мужа неотесанным простаком, за которого она вышла замуж, чтобы как-то устроиться в этом мире. Она полагала, что ее вполне можно извинить за то, что она никогда его не любила. «Попробуйте-ка объясниться в любви человеку, который вас не слышит», — иногда говорила она своим близким друзьям. И она изображала из себя женщину несчастную и непонятую. На самом же деле она находила утешение, щедро себя вознаграждая за все: не желая, чтобы пропадали впустую любовные фразы, которые она не могла сказать г-ну де Рие, она обращала их к тем, у кого был хороший слух. Обычно она брала себе в любовники молодых людей весьма нежного и деликатного возраста, от восемнадцати до двадцати лет, самое большее. Ее вкусам маленькой девочки, которую она из себя разыгрывала, отвечали юнцы с гладкими розовыми щечками, от них, казалось, еще пахло молоком. Если бы она осмелилась, то с удовольствием развращала бы учеников коллежа, которые ей попадались; в ее страсти к мальчикам была какая-то жажда постыдных наслаждений, потребность обучать пороку, и она вкушала странное удовольствие, отдаваясь неуверенным объятиям еще слабых рук. Она была неженкой; она любила робкие поцелуи, когда губы чуть касаются лица, не прижимаясь к нему. Ее всегда можно было встретить в обществе пяти или шести юношей; она прятала их под кроватью, в шкафах, всюду, где только было возможно. Она чувствовала себя счастливой, если возле ее юбки вертелось полдюжины покорных любовников. Она быстро раскусывала их и меняла каждые две недели. Кружась в вечном любовном обновлении, она напоминала наставницу пансиона, окруженную своими учениками. У нее никогда не было недостатка в обожателях, она раздобывала их где угодно, отыскивала в толпе глупых юнцов, мечтающих иметь любовницей замужнюю и уже немолодую женщину. Ее сорок лет, смешные манеры маленькой девочки, ее белое жирное и какое-то бесцветное тело — все, что заставило бы отвернуться от нее зрелого мужчину, таило в себе непобедимую привлекательность для шестнадцатилетних шалопаев.

В глазах своего мужа Элен была весьма любопытным маленьким механизмом. Он женился на ней в минуту скуки. Он выгнал бы ее из дому на следующий же день, если бы не полагал, что она не заслуживает даже его гнева. Неутомимая работа лица этой кокетки доставляла ему живейшее наслаждение; он старался отыскать тайные колесики, которые приводили в движение глаза и губы этого механизма. Ее бледное лицо, покрытое румянами, ни на минуту не оставалось в покое; когда он следил за всей этой быстрой и безмолвной для него игрой — хлопаньем ресниц, поджиманием губ, — ему казалось, что перед ним лицо какого-то унылого комика. Наблюдая в течение долгого времени за своей женой, г-н де Рие в конце концов пришел к убеждению, что человечество состоит из тупых и злых марионеток. Исследуя морщины этой стареющей куколки, он обнаруживал за всеми ее гримасами подлость и глупость, что заставляло его смотреть на жену, как на скотину, которую следовало бы стегать кнутом. Он предпочитал развлекаться тем, что изучал ее и презирал. Он относился к ней, как к домашнему животному; ее пороки оставляли его таким же равнодушным, как мяуканье мартовской кошки; считая, что его честь не может быть запятнана постыдным поведением подобного создания, он с великолепным пренебрежением и холодной иронией смотрел, как на забавное зрелище, на эту вереницу юнцов, проходивших через комнату его жены. Можно было подумать, что, выставляя напоказ свое презрение к людям, свое отрицание всякой добродетели, он развлекается — с такой терпимостью сносил он всю ту грязь, которая гнездилась под его крышей, — казалось, он принимает разврат и прелюбодеяние, как вещи обычные и естественные. Его молчание, его жестокая насмешливая улыбка говорили: «Мир — это гнусная яма, где царит распутство; но я попал в нее и вынужден здесь жить».

Элен нисколько не церемонилась с мужем. При нем она обращалась на «ты» к своим любовникам, уверенная, что он ничего не слышит. Г-н де Рие читал все по губам и был безукоризненно вежлив с молодыми людьми, забавляясь их смущением, заставляя их кричать ему на ухо любезные фразы. Никогда не выказывал он ни малейшего удивления, что в его гостиной каждый месяц появляются новые лица; он принимал этих пансионеров Элен с отеческим добродушием, за которым скрывался жестокий сарказм. Он спрашивал у них, сколько им лет, интересовался, как они учатся. «Мы любим детей», — часто повторял он насмешливо-дружеским тоном. Когда гостиная пустела, он жаловался на то, что молодежь всегда покидает стариков. Однажды даже, когда свита его жены была весьма немногочисленной, он привел к ней семнадцатилетнего мальчика; но юноша был горбат, и Элен поспешила от него избавиться. Иногда г-н де Рие бывал более жесток; он заходил внезапно утром в комнату Элен, и в течение часа она, с трудом переводя дух, должна была разговаривать с ним о хорошей погоде, о дожде, в то время как какой-нибудь младенец задыхался под покрывалами, поспешно наброшенными на него при неожиданном вторжении мужа. В Ветее г-ну де Рие приписывали остроту, которую во всех маленьких городишках любят приписывать обманутому мужу; застав жену на месте преступления с юнцом, только что окончившим коллеж, супруг говорил любовнику холодным и вежливым тоном: «Ах, сударь, вы так молоды, а действуете без принуждения! Тут нужно иметь немало мужества». Но г-н де Рие не стал бы ловить жену на месте преступления; он старался казаться столь же слепым, сколь и глухим; это позволяло ему держаться высокомерно, сохранять свое потрясающее спокойствие. Самое утонченное наслаждение доставляла ему глупость жены, считавшей его простаком, который ничего не подозревает. Он разыгрывал добряка, с изысканной вежливостью раня до крови, смаковал, как гурман, горечь двусмысленных слов, обращенных им к жене, тонкую жестокость которых понимал только он один. Он без конца играл этой женщиной и, наверное, заскучал бы, если б она вдруг стала раскаиваться в своем поведении. В сущности, г-н де Рие хотел установить, до какого предела может дойти презрение.

Между этим насмешливым умом и расстроенным умом г-на де Виарга существовала своего рода симпатия, объяснявшая прежнюю дружбу этих двух стариков. Оба они достигли одинаковой степени презрения и отрицания: ученый полагал, что ему удалось причаститься небытия, глухой — что обнаружил под человеческой личиной похотливую морду животного. При жизни графа г-н де Рие был единственным человеком, который имел доступ в его лабораторию. Они проводили там вместе целые дни. Самоубийство ученого, казалось, не удивило его старого друга. На следующий год он вновь появился в Нуароде, не выказав особого волнения; только на этот раз он позволил себе привести сюда свою жену в сопровождении ее юных поклонников.

Прошло всего несколько месяцев, как Гийом и Мадлена поженились. Вскоре Элен привела к ним свою последнюю победу, юношу из Ветея, которого она взяла на пансион, чтобы скрасить свой деревенский досуг. Этого юношу звали Тибурций Руйяр; он немного стыдился своей фамилии и был очень горд своим именем. Сын бывшего скотопромышленника, который должен был оставить ему в наследство порядочное состояние, г-н Тибурций обладал непомерным честолюбием; он прозябал в Ветее и рассчитывал преуспеть в Париже. Довольно заурядных способностей, но хитрый и готовый, если нужно, на любую подлость, он сознавал свою силу. Он был из тех плутов, которые говорят себе: «Я буду десятикратным миллионером», и которые в конце концов всегда наживают свои десять миллионов. Г-жа де Рие, взяв его в рабство, как обычно, считала, что имеет дело с ребенком. На самом деле этот ребенок был весь пропитан пороками; если он разыгрывал неведение и робость, то потому только, что ему выгодно было казаться робким и несведущим. Элен наконец нашла себе господина. Тибурций, который, казалось, с безрассудством попался на ее приманку, в течение долгого времени обдумывал это «безрассудство». Он говорил себе, что связь с такой женщиной, если ею ловко пользоваться, приведет его в Париж и откроет ему там все двери; он сделается необходимым своей развратной любовнице; волей-неволей она станет орудием его благополучия в тот день, когда превратится в его покорную рабу. Если бы не этот расчет, он на первом же свидании засмеялся бы Элен прямо в лицо. Эта стареющая женщина, с такими непристойными вкусами, разглагольствующая об идеалах, казалась ему смешной; он с отвращением вырывался из ее объятий, но он был наделен отвагой и готов был вываляться в грязи ради того, чтобы подобрать монету в двадцать франков.