Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера - Эмиль Золя

Они вели размеренную жизнь, упорно держались своих привычек, как люди, которые вкушают совершенное счастье и боятся малейшего потрясения, которое может его нарушить. Едва ли они чем-нибудь занимались; но они никогда не скучали, или, быть может, убаюкивавшее их чувство томительной скуки и казалось им счастьем. Они не ведали ни страстных ласк, ни наслаждений, которые заставили бы их забыть неторопливый ход времени. Иные любовники запираются на всю зиму вдвоем, нежатся в объятиях друг друга, уступая своим пылким желаниям, превращая дни в ночи любви. Гийом и Мадлена лишь нежно улыбались друг другу; уединение их было целомудренным; они замыкались в своем убежище не для того, чтобы прятать от чужих глаз поцелуи, — они просто любили холодное безмолвие зимы, ее немое оцепенение. Им достаточно было того, что они жили вот так вдвоем, были рядом и своим присутствием дарили друг другу успокоение.

С наступлением первых же теплых дней Мадлена и Гийом распахивали настежь окна. Они спускались в парк. Теперь они не уединялись больше в огромной зале, а скрывались в глубине лесных зарослей. Ничто не изменилось. Они по-прежнему вели жизнь дикую и замкнутую, опасаясь малейшего шума. Гийом больше любил зиму, теплый влажный воздух натопленной комнаты; но Мадлена обожала солнце, горячее солнце, обжигавшее ей затылок, заставлявшее ее кровь струиться со спокойной силой. Часто она уводила Гийома в поля; они посещали Источник, бродили вдоль речушки по зеленой аллее, вспоминая, как некогда гуляли здесь, или же снова заходили на фермы, заплутавшись среди полей, очутившись вдали от селений.

Но больше всего любили они проводить послеполуденное время в маленьком домике, где когда-то жила Мадлена. Они купили этот дом спустя несколько месяцев после свадьбы. Они не могли бы примириться с мыслью, что он будет принадлежать кому-то другому; каждый раз, проходя мимо, они испытывали непреодолимую потребность войти туда.

Купив домик, они успокоились, сказав себе, что теперь никто уже не сможет изгнать оттуда воспоминания об их любви. Как только потеплело, они стали заходить в маленький домик почти каждый день на несколько часов, словно это был их загородный дом, хотя находился он всего в десяти минутах ходьбы от Нуарода. В этом доме они чувствовали себя еще в большем одиночестве, они раз и навсегда запретили тревожить их здесь. Иногда даже они оставались тут ночевать. Тогда они забывали весь мир. Часто Гийом говорил:

— Если когда-нибудь нас постигнет несчастье, здесь мы найдем забвение, здесь мы совладаем со всякой бедой.

Так проходили месяцы, одно время года сменялось другим. В первый же год после того, как они поженились, им выпала большая радость: Мадлена произвела на свет дочь. Гийом с глубокой признательностью думал об этом ребенке, который мог у него быть от любовницы и которого родила ему законная жена. Он видел в этом запоздалом материнстве Мадлены перст божий. Маленькая Люси заполнила собой их одинокую жизнь. Несмотря на крепкое здоровье, мать не могла ее кормить. Мадлена взяла в кормилицы молодую женщину, которая прислуживала ей до замужества. Отец этой женщины был хозяином фермы, находившейся по соседству с их маленьким домиком, так что девочка жила поблизости от Нуарода. Родители каждый день навещали ее. Когда Люси подросла, она часто неделями жила на ферме, где чувствовала себя здоровой и счастливой. Отец и мать заходили за ней днем, отправляясь в свой маленький домик. Они брали ее с собой и испытывали ни с чем не сравнимую радость оттого, что эта белокурая головка вторгалась в дорогие их сердцу воспоминания. Милая девчушка вносила детское очарование в тесные комнатки, где они любили друг друга, и они с умилением слушали ее лепет здесь, где все дышало их прошлой любовью. Когда они собирались втроем в своем убежище, Гийом сажал Люси на колени, и розовые губки девочки, ее голубые глазки смеялись.

— Мадлена, — тихо говорил он, — вот настоящее, а вот и будущее.

И Мадлена улыбалась спокойной улыбкой. Материнство сделало ее еще более уравновешенной. До этого в ней сохранялась девичья угловатость, порывистость влюбленной; ее рыжие волосы с вызывающей небрежностью падали на затылок, ее бедра волнующе покачивались, в ее серых глазах, на ее алых губах дерзко проглядывало желание. Теперь во всем ее существе чувствовалась умиротворенность, благодаря замужеству к ней пришла зрелость; тело ее слегка располнело, движения стали более мягкими, более размеренными; ее рыжие волосы были тщательно убраны, они пышной короной обрамляли ее лицо, на котором теперь отражалась полная безмятежность, и придавали ему какую-то восхитительную силу. Девушка уступила место матери, женщине в расцвете красоты. И в размеренной походке Мадлены, и в ее спокойном здоровом виде, и в гладком и чистом, точно дремлющая поверхность озера, лице — во всем проявлялось глубокое внутреннее довольство, которым дышало все ее существо. Она больше не чувствовала себя скованной, ее переполняла гордость, какое-то внутреннее удовлетворение; жизнь, которую она теперь вела, была для нее благотворна, позволяла раскрыть все, что в ней было заложено. Уже в первые месяцы ее пребывания в деревне все ее существо расцвело счастьем, налилось силой; но в молодой женщине тогда еще сохранялось что-то грубое; ныне на смену этому пришла спокойная ясность.

Гийом находил бесконечное отдохновение в радостной силе Мадлены. Когда она прижимала его к себе, она словно вливала в него свою энергию. Он любил, положив голову ей на грудь, прислушиваться к ровному биению ее сердца. Эти удары как бы направляли всю его жизнь. Женщина нервная и горячая заставила бы переживать мучительные тревоги эту чувствительную натуру, дух и тело которой повергало в трепет малейшее столкновение, в то время как ровное, спокойное дыхание Мадлены вселяло в него бодрость. Он становился мужчиной. Слабость его теперь выражалась лишь в мягкости. Молодая женщина поглотила его; он жил в ней. Как обычно бывает в каждом союзе, сильное существо неизбежно подчиняет себе слабое, и отныне Гийом принадлежал той, которая завладела им. Это была странная и глубокая подчиненность. Он постоянно испытывал на себе ее влияние, жил ее печалями и радостями, отзывался на малейшую перемену в ее настроении. Сам он растворялся, старался стать незаметным. Он готов был взбунтоваться, чтобы оказаться покоренным волею Мадлены. В будущем спокойствие его зависело от этой женщины, чье существование с неизбежностью должно было стать его существованием. Если она сохранит свою безмятежность, он будет мирно жить рядом с ней; если она обезумеет, он почувствует себя таким же безумцем, как она. Это было полное подчинение тела и духа.

Тем временем жизнь их текла широко и спокойно, они без страха смотрели вперед. После четырех лет безоблачного счастья они могли уверенно встретить любое потрясение. Гийому радостно было ввериться Мадлене, чувствовать, что желания его жены заставляют его дышать свободнее, делают его более сильным; иногда он говорил ей с улыбкой:

— Мужчина у нас — ты, Мадлена.

Тогда она начинала целовать его, смущенная этой невольной властью, которой была обязана своему темпераменту. Тот, кто видел, как они гуляли в парке с маленькой Люси, которую родители держали за ручки, невольно ощущал, каким безмятежным и радостным был их союз. Девочка была как бы связующим их звеном. Когда малютки не было с ними, Гийом рядом с Мадленой казался тщедушным, но в их спокойных манерах проглядывала такая глубокая привязанность, что никому и в голову не могла прийти мысль о каком-то столкновении между двумя этими существами, излучающими счастье.

В эти первые годы супружества почти никто не посещал их. Они мало кого знали и нелегко сходились с людьми, к тому же они не любили новых знакомств. Их частыми гостями были жившие по соседству г-н де Рие и его жена, которые проводили зиму в Париже, а на лето приезжали в Ветей. Г-н де Рие когда-то был близким другом отца Гийома. Это был высокий старик с аристократическими манерами, чопорный и насмешливый; его бледные губы озаряла временами тонкая улыбка, острая, как стальной клинок. Он почти совсем оглох, и все его чувства сосредоточились в этом живом, проницательном взгляде. Он подмечал самые незначительные мелочи, даже то, что происходило за его спиной. Впрочем, он делал вид, что ничего не замечает, и сохранял свое высокомерие; лишь насмешливая складка губ свидетельствовала о том, что он все видел, все понял. Войдя куда-нибудь, он усаживался в кресло и мог сидеть так часами, погрузившись в пучину своего вечного молчания. Он откидывал голову на спинку кресла, храня великолепную непреклонность черт, полузакрыв глаза, и, казалось, спал; на самом же деле он следил за беседой, изучая малейшую игру на лицах собеседников. Это в высшей степени развлекало его; он вкладывал в это развлечение какую-то свирепую радость, подмечая грязные и злые мысли, прочитанные, как ему казалось, на лбу тех людей, которые относились к нему как к калеке, в чьем присутствии можно без опаски поверять свои самые важные секреты. Для него не существовало милых улыбок, красивых и тонких выражений — были только гримасы. Так как он не слышал звуков, ему были смешны и странны резко искаженные черты, безумные и глупые лица. Когда двое разговаривали в его присутствии, он с любопытством следил за ними, словно за зверями, которые вот-вот покажут свои клыки. «Который из двух съест другого?» — думал он. Это постоянное изучение, это наблюдение, эта наука о том, что он называл гримасами лиц, вселяла в него высшее презрение к людям. Озлобленный своей глухотой, в чем он не желал признаваться, он иногда говорил себе, что счастлив тем, что глух и может отгородиться от всех, забившись в свой угол. Его родовая гордость обернулась безжалостной насмешкой; он считал, что живет среди жалких паяцев, которые возятся в грязи, как бездомные собаки, трусливо пресмыкаются перед хлыстом и готовы пожрать друг друга из-за кости, найденной среди отбросов. Его безжизненное, высокомерное лицо было протестом против беспокойной жизни других лиц, его резкий смех был насмешкой человека, которого развлекает подлость и который не снисходит до того, чтобы сердиться на безмозглых скотов.