Избранное - Лукиан

Дроса. Отлично! Только выступи со мной, Хелидония, в поход против этого шарлатана Аристенета!

1. Трифена. Кто же, пригласивши гетеру и заплатив ей пять драхм, проводит с ней ночь, отвернувшись к стене, в слезах и стонах? И пил ты, мне кажется, без удовольствия, и есть не захотел, единственный из всех. Я ведь видела, что ты и за пирушкой плакал, и теперь не перестаешь всхлипывать, как ребенок. Так из-за кого ты так поступаешь, Хармид? Не скрывай от меня, чтобы мне хоть таким образом извлечь пользу из бессонной ночи, которую я провожу с тобой.

Хармид. Любовь убивает меня, Трифена, и я больше не в состоянии выносить эту муку!

Трифена. Что ты не меня любишь, это ясно, иначе, конечно, ты не был бы так равнодушен, лежа со мной рядом, и не отталкивал бы меня, когда я хотела тебя обнять; и не отгородился бы от меня в конце концов одеждой из опасения, что я прикоснусь к тебе. Но кто же она? Скажи. Ведь, может быть, я сумею помочь тебе в этой любви. Потому что я знаю, как нужно обделывать такие дела.

Хармид. Ты, конечно, ее знаешь, и очень хорошо, а она — тебя. Потому что она небезызвестная гетера.

2. Трифена. Как ее имя, Хармид?

Хармид. Филематия.

Трифена. О которой ты говоришь? Ведь их две. О той, что родом из Пирея и недавно стала гетерой: она живет с Дамиллом, сыном нынешнего стратега? Или о другой, которую прозвали Ловушкой?

Хармид. Об этой. И я попался, несчастный, и она держит меня в петле.

Трифена. Так это из-за нее ты плакал?

Хармид. Да.

Трифена. И давно ты ее любишь или недавно?

Хармид. Нет, довольно давно: почти семь месяцев прошло с праздника Дионисий, когда я в первый раз ее увидел.

Трифена. А ты рассмотрел ее внимательно всю или только лицо и то немногое, что она дает видеть, — ровно столько, сколько может показывать женщина, которой уже сорок пять лет?

Хармид. Как же это? Она ведь клялась мне, что ей исполнится двадцать два в будущем элафеболионе!

3. Трифена. Чему ты поверишь больше: ее клятвам или собственным глазам? Погляди-ка внимательно, взгляни хоть на ее виски, где только и есть у нее собственные волосы; остальные же — густая накладка. И ты увидишь, что у висков, когда выцветает краска, уже много проседи. Впрочем, это еще что! А вот заставь ее когда-нибудь показаться тебе обнаженной.

Хармид. Никогда еще она мне этого не позволяла.

Трифена. И понятно. Ведь она знала, что тебе будут противны белые пятна у нее на теле. Она же вся, от шеи до колен, похожа на леопарда. А ты плакал из-за того, что не обладал такой женщиной! Может быть, она еще и обижала тебя, относясь с пренебрежением?

Хармид. Да, Трифена, хотя столько от меня получила. Вот и теперь, так как я не мог дать ей сразу в короткий срок тысячу драхм, которые она требовала — отец ведь содержит меня не щедро, — она заперла передо мной дверь, а приняла Мосхиона. В отместку за это я захотел ее раздосадовать в свою очередь, пригласивши тебя.

Трифена. Ну, клянусь Афродитой, я бы не пришла, если бы мне кто-нибудь сказал, что меня приглашают ради того, чтобы рассердить другую, и притом Филематию, эту старую каргу! Но я ухожу. Вот уже в третий раз пропел петух.

4. Хармид. Ну, не спеши так, Трифена. Ведь если правда все, что ты говоришь о Филематии — про накладку, и что она красится, и о пятнах, так я не в состоянии и смотреть на нее!

Трифена. Спроси мать, если она когда-нибудь мылась с нею в бане. А о годах ее еще и дед твой тебе расскажет, если только он жив.

Хармид. Ну, раз она такая, то уберем стенку между нами, обнимемся, будем целоваться и предадимся любви. А Филематии скажем прощай.

1. Иоэсса. Что же это, Лисий, ты только играешь мною? И это хорошо, по-твоему? А я ведь и денег никогда с тебя не требовала, и не отказывалась ни разу тебя принять, говоря, что со мной кто-то другой, и не понуждала тебя обманывать отца или обкрадывать мать, чтобы принести мне подарки, как поступают все гетеры, а с самого начала принимала тебя без платы, даром! Ты знаешь, скольких влюбленных я отослала прочь: Пифокла, нынешнего притана, и Пасиона, судовладельца, и сверстника твоего Мелисса, хотя у него недавно умер отец и он теперь хозяин всего имущества. Но ты один был для меня Фаоном, и ни на кого другого я и не глядела и никому не давала приблизиться, кроме тебя. Ведь я думала, неразумная, что твои клятвы были правдой, и поэтому была предана тебе и добродетельна, как Пенелопа, хотя мать и кричала на меня, и корила перед подругами. Но ты, как только понял, что я тебе покорна и таю пред тобой, стал то заигрывать с Ликеной на моих глазах, чтобы огорчить меня, то расхваливать Магидию, флейтистку, лежа со мной? А я от этого плачу и чувствую себя оскорбленной.

Вот и на днях, когда вы сошлись на пирушку, Фрасон, ты и Дифил, были тут и флейтистка Кимвалия, и Пираллида, мой недруг; а ты же, зная об этом, не только пять раз поцеловал Кимвалию, — это меня не очень задело: ты ведь себя же унижаешь, целуя такую женщину! — но ты и несколько раз делал знаки Пираллиде и, когда пил, показывал ей чашу, а отдавая кубок рабу, приказывал ему на ухо никому не наливать, пока не попросит Пираллида. Наконец, улучив время, когда Дифил не глядел на вас — он болтал с Фрасоном, — ты надкусил яблоко и, подавшись вперед, ловко метнул ей за пазуху, даже не стараясь сделать это незаметно от меня. А она, поцеловав яблоко, опустила его между грудей под повязку.

Так зачем же ты так поступаешь? Разве я перед тобой провинилась в чем-нибудь или чем-то огорчила? Кого, кроме тебя, я видала? Разве я не ради тебя одного живу? Не достойное дело, Лисий, обижать несчастную женщину и думать только о себе. Но есть еще богиня Адрастея, и она видит все это! И ты когда-нибудь огорчишься, может быть, услыхав обо мне, что я задушила себя в петле, или бросилась головой вниз в колодезь, или нашла еще какой-нибудь способ умереть, чтобы больше не мозолить тебе глаза. Торжествуй тогда, будто совершив великое и славное дело!

Что глядишь на меня исподлобья и стиснув зубы? Если ты в чем-нибудь упрекаешь меня, так скажи! Пусть вот хотя бы Пифиада нас рассудит. Что же это? Ты уходишь? Ты покидаешь меня, ничего не отвечая? Видишь. Пифиада, что я терплю от Лисия!

Пифиада. О, какая жестокость! Не сжалиться даже над плачущей! Камень это, а не человек. Но если говорить правду, Иоэсса, ты сама испортила его чрезмерной любовью, которую проявляла к нему. Не следовало тебе ее слишком выказывать, так как от этого любовники чересчур мнят о себе. Перестань же плакать, бедняжка, и поверь моему совету: не открывай ему дверь раз-другой, когда он придет к тебе. И вот увидишь, как он опять загорится к тебе любовью и будет поистине без ума от тебя.

Иоэсса. Да замолчи же! Уйди! Чтобы я не открыла дверь Лисию? Лишь бы он сам не бросил меня прежде!

Пифиада. Но вот он возвращается.

Иоэсса. Ты погубила нас, Пифиада! Вероятно, он слышал, что ты сказала «не открывай ему!».

Лисий. Я возвращаюсь не ради нее, Пифиада, — я и смотреть не хочу больше на такую женщину, — а для того, чтобы ты не упрекала меня и не говорила: «Лисий безжалостен».

Пифиада. Я именно это и сказала.

Лисий. Так ты хочешь, чтобы я терпел эту Иоэссу, которая теперь плачет, тогда как недавно я сам застал эту изменницу спящей с каким-то юношей?

Пифиада. Но, Лисий, в конце концов она ведь — гетера! Скажи, однако, когда же ты застигнул их спящими вдвоем?

Лисий. Примерно дней шесть тому назад; да, клянусь Зевсом, шесть, так как это было на второй день месяца, а сегодня седьмой. Отец, зная, что я давно живу с этой достойной женщиной, запер меня, велев привратнику не открывать мне дверей. Я же, не имея сил провести хоть одну ночь без нее, велел Дромону стать согнувшись у стены двора, там, где она ниже всего, и подставить мне спину: так я мог легко взлезть на стену. Что долго рассказывать? Я перелез через стену, пришел сюда и нашел дверь тщательно запертой — ведь была уже полночь. Ну, я не стал стучать, а тихонько поднял дверь — я это делал уже и раньше, — снял ее с петель и без шума вошел. Все спали. Потом ощупью вдоль стены я подошел к постели.

Иоэсса. Что ты говоришь? О Деметра, я умираю от беспокойства!

Лисий. Так как я услышал не одно дыхание, а два, то сначала подумал, что с ней спит Лида. Но это была не она, Пифиада. Прикоснувшись рукой, я обнаружил, что это был кто-то безбородый, очень юный, остриженный наголо и тоже надушенный благовониями. Тут, будь у меня меч, я бы не поколебался, знайте это! Что вы смеетесь? По-твоему, то, что я рассказываю, достойно только смеха, Пифиада?