Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

устроенная по плану знаменитостей медицины, а рядом – кабинет, с письменным столом довольно почтенных размеров. Еввочка любила понежиться утром, любила, чтобы горничная надела ей чулки, и долго жмурила слипавшиеся после крепкого сна глаза. Умывшись самой холодной водой, Еввочка накидывала на себя какой-то утренний халатик из термаламы и шла здороваться с мамой, цветущая, красивая, улыбающаяся, с еще не проснувшей улыбкой. Она немножко до-детски шепелявила, и Анна Сергеевна долго целовала ее русую, кругленькую, как у куклы, головку.

– Ты здорова, Еввочка? – тревожно спрашивала Анна Сергеевна, заглядывая дочери в глаза. – Ах ты, мой котеночек…

Сегодня Еввочка вошла в кабинет мамы с обычной, стереотипной улыбкой любящей дочери и даже протянула руки вперед для объятий, но мамы в кабинете не было. Утренний заряд дочерней нежности так и пропал даром… Еввочка нахмурилась и подошла к столу, на котором валялось рекомендательное письмо Алексея Васильича.

– Фу, какой дурацкий конверт! – подумала она вслух. – И почерк дурацкий… От кого это?.. Какой-то Малявин… нет, Мальвин… Малинин… Малин… Ничего не разберешь!..

Анна Сергеевна вернулась именно в этот момент, на ходу объясняя следовавшей за ней кухарке какой-то кухонный рецепт.

– Ах, это ты, Еввочка… Ты здорова?

Мать и дочь некоторое время душили друг друга в объятиях, хотя Еввочка капризно отворачивалась от неистовых материнских поцелуев.

– Мама, это кто у тебя был? – капризно спрашивала Еввочка, вырвавшись наконец из материнских объятий. – Вот это письмо… такое смешное…

– Да, да… Была одна девушка, которую зовут тоже Еввочкой… Я хорошо знала ее отца… Опоздала на курсы, ищет переводов… Одним словом, самая обыкновенная история. Боже мой, что это я болтаю, – ведь ты еще не пила своего кофе?!. – в ужасе спохватилась Анна Сергеевна. – У тебя нет аппетита?!.

– А какое смешное письмо, мама… Буквы такие тощие, точно их выдерживают на самой строгой диете… голодные буквы совсем, мама.

Боже мой, как Еввочка иногда бывает остроумна! Не правда ли, как это хорошо и верно сказано: голодные буквы? Анна Сергеевна смеялась до слез. Пока Еввочка пила в столовой свой утренний кофе, обмакивая любимые бисквиты в ароматный напиток, Анна Сергеевна все время любовалась ею и думала о том счастливце-мужчине, которому со временем будет принадлежать это живое совершенство. Да, бывают такие безумно-счастливые люди… Отпивая кофе маленькими глотками, Еввочка продолжала болтать о смешном письме.

– Да, бывают и такие письма, – соглашалась Анна Сергеевна и почему-то вздохнула. – Мне иногда кажется, Еввочка, что ты не достаточно ценишь то, чем пользуешься даром. Ах, как нам с тобой нужно много-много работать!.. А ты иногда манкируешь своими переводами… Меня уж спрашивали в редакции о статье, которую ты сейчас переводишь… Ты не понимаешь, как трудно доставать работу, и не ценишь этого. Да…

Еввочка посмотрела на мать улыбающимися глазами и ответила:

– А у нас будет, наконец, абонемент на оперу, мама? Я без ума от Фигнера…

Рекомендательное письмо Алексея Васильича было забыто на письменном столе Анны Сергеевны, – это был осенний лист, палый с дерева дружбы…

1900

Голос крови

I

Волжский пароход, тяжело разгребая мутную, покрытую радужными нефтяными пятнами воду, подвигался вперед с убийственной медленностью, т. е. так казалось Марье Александровне. Судорожные подергивания пароходного корпуса от работы машины чувствовались даже в рубке первого класса, где сейчас сидела Марья Александровна, что ее волновало и злило, точно какая-то невидимая рука дергала ее, Марью Александровну. Она морщилась и устало закрывала глаза. Ее раздражал и голос мужа, который разговаривал с господином представительной наружности «критического возраста», разыгрывавшим из себя какого-то волжского лендлорда.

«Какие они оба противные, – думала она, съеживаясь. – И как противно оба кривляются…»

Муж, еще молодой человек с бородкой «анри катр», в незнакомом обществе всегда делался каким-то фальшивым, как был фальшивым за своим прокурорским столом. У него как-то по-мертвому поднимались угловатые плечи, грудь вваливалась, и голос получал терпкие интонации, точно царапали по сухому дереву. На пароходе он разыгрывал из себя настоящего джентльмена и на этом основании спрятал свою судейскую фуражку в чемодан, а ходил в котелке. Бывали моменты, когда Марья Александровна начинала ненавидеть мужа и тяготилась его присутствием. Попытки преодолеть это чувство не приводили ни к чему, и сейчас она переживала именно такой момент, и муж начинал ей казаться совершенно посторонним человеком, как и его собеседник, такой же фальшивый и какой-то наломанный. У них даже в голосе было что-то общее и в самой манере говорить.

– Я с вами никак не могу согласиться, – говорил муж, растягивая для важности слова. – Есть, конечно, наследственность, что и доказано наукой блестяще, но есть известные границы… да!.. Наука немного увлекается…

– Извините меня, если я с вами не соглашусь, – мягко возражал волжский лендлорд. – Именно здесь нет и не может быть никаких пределов, и никакая наука не может их установить. Народ определяет крайне характерно и просто: голос крови. Что это значит? А то, что есть бесконечно связующая органическая сила, которая несокрушима, которая проявляет себя более или менее интенсивно, даже на время как будто теряется и выпадает, но это не мешает ей существовать в каждом из нас. В некотором роде каждый из нас является живым итогом всех своих предков. Выражаясь бухгалтерским языком, природа «заитоживает» в нас все пережитки наших кровных предшественников.

Волжский лендлорд, очевидно, старался выражаться как можно кудрявее и временами поглядывал на Марью Александровну, стараясь проверить произведенное впечатление. Муж в свою очередь начинал волноваться, потому что считал себя недюжинным оратором, а тут выходило так, что он встретил недюжинного соперника. В рубке было еще двое, но они не обращали на споривших никакого внимания: «лендлордова жена», как назвала про себя Марья Александровна пышную высокую брюнетку, и сын Марьи Александровны, мальчик лет четырех, который давно присматривался к лендлордовой жене, кокетливо прятался за мать и кончил тем, что подошел к ней. Марья Александровна составила от нечего делать характеристику этой дамы: она из какой-нибудь бедной дворянской семьи, училась в институте, провела несколько девичьих зимних сезонов без всякого успеха и, обозленная на все, вышла очертя голову за богатого представительного старика. Она была еще молода, одних почти лет с Марьей Александровной, но ее уже старила преждевременная брюзгливая полнота, вялые движения и апатичный взгляд красивых темных глаз. Потом Марья Александровна определила по завистливому взгляду, каким смотрела лендлордова жена на ее ребенка, что у нее нет своих детей. Старевшаяся прежде времени женщина точно боялась самой себя и не мешалась проявить затаенную нежность к чужому ребенку.

«Какая она несчастная», – решила в заключение Марья Александровна.

– А тебя как