Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

имя, как нам дается понять, не сходит с языка в разговорах панславистов. Собеседница Кознышева радостно сообщает, что «пожертвований <…> уж до сотни тысяч от графини Лидии Ивановны прислано»[1096]. Сумма не так уж велика — в ОТ она доходит до более чем миллиона (648/8:2), — но, видимо, Толстому показалось неуместным впутывать в столь сноровистый и результативный сбор денег на оружие и порох героиню, ассоциирующуюся с кружком, куда входила его тетушка[1097], так что следующая редакция заменяет присланную от графини ценность на молодого добровольца: «[О]дин молодой человек прекрасный просился <…> От графини Лидии Ивановны прислан»[1098]. Этот молодой доброволец, не потеряв своей весомой рекомендации, благополучно добирается до ОТ (648/8:2), и за пределами романа ему, наверное, предстоит воевать в Сербии в компании с «протеже» другой панславистки Гришей Веселовским.

6. «…Я бы отдался своему чувству непосредственному»

Прочтение авантекста и ОТ романа сквозь призму резонансных событий 1876–1877 годов подводит к углубленному пониманию мировоззренческого послания заключительной части. Проявляющийся по вроде бы частному поводу антагонизм Кознышева и Левина заостряет стержневую для АК тематическую оппозицию — разума и оправдываемой им ложной экзальтации группы людей, с одной стороны, и с другой — личного «непосредственного чувства», тихо, но внятно зовущего «отдаться» себе (напомню, что само это выражение впервые возникает в ОТ задолго до Части 8 — применительно к охватившему Каренина чувству всепрощения).

В одном из конспективных планов эпилога, предвосхищающем в проекции на финальный текст как раз тот спор на пасеке, где Левин заявляет об отсутствии у него внутреннего сопереживания угнетенным славянам, содержится наметка: «С[ергей] И[ванович] доказывает православие»[1099]. Надо полагать, подразумевается рациональное, полемизирующее обоснование исключительности и истинности православия[1100]. Холодная рассудочность Кознышева, которою тот не далее как в минувшем году по календарю романа блистает в своей речи о процедурах дворянских выборов (544/6:26; 546–547/6:28), направляется в пору политического возбуждения на сакральный объект, чем подчеркивается квазирелигиозный характер славянского движения.

Дискурс же подлинного «непосредственного чувства», независимого от мнения того или иного множества людей, выпукло прорезается в любопытном варианте уже исходной редакции эпилога. В том же самом политико-философском разговоре предгрозовым июльским полуднем профессор Катавасов (чей естествоиспытательский скептицизм как в этой, так и в позднейших редакциях не уберегает его от повторения штампов панславистской пропаганды) восторгается: «Вы бы видели овации. Нынче вся Москва сошла с ума от вчерашних телеграмм. Теперь же 3-я тысяча добровольцев». В слое правки эти слова встречают несколько парадоксальное возражение Левина: «Ну, 3000 это капля. Но если бы их было 3 миллиона, было бы еще хуже. Я бы еще менее понимал и сочувствовал этому делу»[1101]. (А достаточно ли было бы, скажем, десяти миллионов горячих партизан панславизма, чтобы увлечь Левина — и Толстого — этим движением?) Гипербола, словно устанавливающая прямую корреляцию между численностью группы и ее неправотой, делает левинское одинокое отрицание панславизма и войны за «братьев славян» предметом веры, придает этому несогласию свойство индивидуального религиозного переживания.

Отмечающая собою апогей диспута на пасеке, максима Левина о «непосредственном чувстве», которого «к угнетению славян нет и не может быть» (675/8:15), явилась прямым продуктом взаимодействия внутренних и внешних факторов творчества. В ближайшем тематическом поле Части 8 и на конкретном, заключительном, отрезке генезиса текста в мае — июне 1877 года это изречение подготовлено эскалацией полемической аргументации Кознышева, которая смещается от ученой эмпирики к публицистическому импрессионизму. В правленной первым заходом, еще не окончательно для типографии, корректуре второго набора «Русского вестника» (подчеркну вновь, что правка Толстого вызывалась отнюдь не только сохранявшимся еще расчетом на компромисс с Катковым) Кознышев, оправдывая панславистскую ажитацию перед скептиками — Левиным и его тестем, князем Щербацким, высказывается «серьезным и спокойным тоном» в стиле лекции: «Братья славяне — это племена, наход народы одного с нами происхождения, одной веры, находящиеся под властью турок <…> Мы знаем басков и ирландцев, а нужд своих братий не знаем». Левин ограничивается возражением: «[Т]рудно предположить, чтобы мы вдруг полюбили людей, которых мы не знаем <…> тут есть много ненатурального»[1102].

Внесенная в названную корректуру дальнейшая правка (с этих-то вторично правленых гранок и будет делаться первый набор отдельного издания) изображает Кознышева, как кажется, осознавшим, что идиома сострадания братьям становится убедительнее, когда «братья» определяются шире, чем только в этнических или религиозных терминах. Оспаривая мнение Левина о том, что без объявления войны правительством ни один частный человек не может взять на себя ответственность за вооруженные действия, — мнение, которое в рамках той же редакции, как мы вскоре увидим, Левин разовьет в своеобразную трактовку предания о призвании варягов, — Кознышев поучает:

Тут нет объявления войны, а просто выражение человеческого, христианского чувства. Убивают братьев единокровных и единоверцев. Ну, положим даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин, стариков, чувство возмущается, и русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы. Народ чувствует свою кровную связь с братьями и желает помочь им. И если это чувство обще всем, то оно законно[1103].

Если Левин пытается — не в первый раз в беседах с братом — поставить под сомнение генерализирующие суждения о «народе» как субъекте этого чувствования («Это слово „народ“ так неопределенно» [676/8:15][1104]), то Кознышев апеллирует, хотя и в новом для него идеологическом и риторическом ключе, к когда-то им уже заявленному постулату об «исторических» народах (237/3:3):

Это истинно выражение души народной. И мы должны себя считать счастливыми, что сподобились видеть ее. И потом, сделай милость, скажи, разве ты не понимаешь исторические судьбы русского народа <…> разве ты не видишь, что это только дальнейшее шествие его по пути к своим судьбам?[1105]

Наконец, в правке первой корректуры отдельного издания — то есть уже в середине июня, на финишной прямой генезиса эпилога — мы видим Кознышева применяющим, вслед за произнесением веского «Чувство возмущается», тот прием психологического давления на собеседника, который вскоре будет усовершенствован Достоевским в его собственной полемике с итоговым словом АК. Именно в ответ на проведенную братом аналогию между гонениями на массу людей и насилием над беззащитным индивидом Левин формулирует оправдание своей индифферентности. Фрагмент, добавленный Толстым при вычитке гранок, почти без изменений перешел в ОТ (675/8:15):

– <…> Представь себе, что ты бы шел по улице и увидал бы, что пьяные или разбойники бьют женщину или ребенка; я думаю, ты не стал бы спрашивать, объявлена или не объявлена война этому человеку, а ты бы бросился на него и защитил бы.

— Но не убил бы, — сказал Левин.

— Нет, ты бы