Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

сцене спора Левина с гостями: «Да позвольте <…> убивают братьев, единокровных, ну не братьев — единоверцев, детей, стариков. Чувство возмущается, требует мщения. Я понимаю графа К., который говорит, что он пленных турок не признает»[1070]. Первая половина фразы в правленом виде позднее была отдана Кознышеву.

Возможным объектом аллюзии был недавний выпускник академии Генерального штаба, бывший кавалергард ротмистр граф Федор Эдуардович Келлер — один из немногих аристократов-гвардейцев, кто (подобно Вронскому) воевал добровольцем в Сербии. Летом и осенью 1876 года его имя было на слуху: кроме того, что он зарекомендовал себя отчаянно храбрым воином и харизматичным командиром, получила резонанс и его экстренная поездка из Сербии в Россию, предпринятая по поручению командующего сербской армией генерала М. Г. Черняева для передачи наследнику престола великому князю Александру Александровичу просьбы о содействии поставкам оружия в Сербию[1071]. Мне, однако, неизвестны свидетельства о беспощадности Келлера — на деле или на словах — к турецким военнопленным. В те же месяцы в печати, включая читавшиеся Толстым «Московские ведомости»[1072], не раз сообщалось о мужестве сражавшихся вместе с сербами и русскими волонтеров из различных германских государств (тогда как Келлер принадлежал к обрусевшему немецкому роду), но и в этих сообщениях мне не встретилось аналога слов в авантексте АК о графе К., «немецком волонтере» и графе Пфефере. А вот где такой аналог отыскивается — это в получившей широкую огласку телеграмме самого Черняева сербскому правительству от 21 сентября (ст. ст.) 1876 года, где сообщалось о пленных, которых турки пытали и изувечивали, прежде чем убить, и делалось следующее заявление: «Наши войска, доселе безукоризненные, до того возмущены варварствами неприятеля, что я опасаюсь впредь быть в состоянии воспрепятствовать им прибегнуть к праву репрессалий — совершить подобные жестокости»[1073].

***

В уже сверстанной корректуре отдельного издания Части 8 автор вновь правит это место, удаляя намек на мотив немецкого бессердечия. Вместо ремарки о Пфефере на полях верстки вписывается другая реплика Стивы, которая и перейдет, с измененной пунктуацией, в ОТ (649/8:2): «Завтра мы даем обед двум отъезжающим — Димер — Бартнянский[1074] из Петербурга и наш Веселовский — Гриша. Оба едут. Веселовский недавно женился. Вот молодец!»[1075] Вполне вероятно, что таким образом Толстой вставляет лыком в строку случайную описку в задевшем его отзыве тетушки Александры Андреевны в ее мартовском письме. Если она полагала, что Васеньку «Веселовского» негоже изгонять из дома Левина за невинный флирт с хозяйкой, то творец АК, едва произведя на свет — по этой подсказке? — и женив Веселовского Гришу, который недостаточно внимательному читателю может показаться уже знакомым[1076], иронически отправляет его воевать с турками («наш Веселовский», говорит о нем Стива, приятель еще недавно холостого Васеньки Весловского, — имея в виду, что этот Гриша москвич, а не петербуржец)[1077]. Такая «высылка» должна была бы понравиться энтузиастке освобождения славян от турецкого ига. В итоге Облонский, более не уполномоченный автором напомнить застрельщикам «славянского дела», в разгар их торжества, о нехристианской природе чувства мести, все-таки косвенно принимает участие в споре Толстого с придворной панслависткой.

Позднейшее, майское, письмо А. А. Толстой лишний раз и более чем доходчиво напоминало о высоком градусе панславистских эмоций в окружении императрицы. Пусть и не на первых ролях, но Александра Андреевна была причастна к формированию политики, обусловленной настроениями и действиями, которые анатомируются в заключительной части АК. Соответствующим соображением предосторожности или по меньшей мере такта была, вероятно, вызвана одна из модификаций в (еще ждущем нашего более подробного анализа) политико-философском разговоре Левина и его гостей на пасеке, внесенная Толстым в корректуру второго журнального набора в мае (см. ил. 8). Вот цитированный выше в несколько иной связи[1078] исходный вариант гвоздевой фразы старого князя Щербацкого, союзника Левина в споре (в амплуа искреннего простеца, отвергающего ложную простоту панславизма): «[К]то же объявил войну туркам? Иван Иваныч Рагозов и три дамы?»[1079] Неназывание имен «трех дам»[1080] подразумевало широкую известность, почти эмблематичность, так что слова звучали как очень прозрачный намек на маленький, но влиятельный кружок, к которому, несомненно, принадлежала и А. А. Толстая. Исправив «три дамы» на «графиня Лидия Ивановна с мадам Шталь»[1081] (что и перешло в ОТ [674/8:15]), автор устранил риск лишних пересудов и одновременно еще раз обыграл связь религиозной фальши и войны в символике романа — обе героини, каждая в своем сюжетном пространстве, служат воплощениями ложной религиозности[1082].

И тем не менее даже после правки фраза могла быть прочитана современниками как шифр механики женского влияния в славянском вопросе. В рабочих записях к своей программной статье об АК в «Дневнике писателя» Достоевский (разумеется, не знавший ранней редакции фразы) позвякивает ключиком к разгадке: «M-me de Шталь. Князь [Щербацкий. — М. Д.], очевидно, знаком с говорками в кружках и знает, где место пощекотливее»[1083]. Действительно, содержание и стилистика некоторых тирад и реплик в важной сцене спора на пасеке, выражающих более или менее точно позицию самого Толстого, созвучны антипанславистскому дискурсу, который сформировался в 1876–1877 годах в звене правящей элиты («говорки в кружках»), недовольном влиянием «трех дам» и их единомышленников. Мало того, в своем общем представлении о панславистской ажитации Толстой не был так уж далек от ряда сановников-легитимистов, в остальном совсем не по-толстовски настроенных, которые уже в 1876 году говорили, подобно цитированному выше министру внутренних дел А. Е. Тимашеву, об «искусственном возбуждении» националистических страстей.

Так, в критический момент осени 1876 года П. А. Валуев в своем дневнике фактически использовал то же клише «трех дам», что Толстой несколько позднее попытается включить в роман: «Странно вглядеться во внутренние пружины. Une femme et deux vieilles filles tâchant de jeter un empire par les fenêtres [Одна женщина и две старые девы, которые стремятся выбросить империю в окно. — фр.]»[1084]. Под «une femme», конечно же, подразумевалась императрица, а под «deux vieilles filles» — ее фрейлины, которым Валуев приписывал наиболее активную роль в «славянском деле». Тот же Тимашев — дневника не ведший, но часто фигурирующий в дневниках других — спустя месяц после объявления войны еще определеннее, чем в 1876 году, высказывал в частных беседах свое мнение о причине вооруженного вмешательства России в Балканский кризис: «Императрица, возбудившая это движение, продолжает пользоваться большим и далеко не благодетельным влиянием; подзадориваемая несколькими женщинами, желающими ей нравиться, она поддерживает воинственное настроение»[1085]. А упомянутый выше также не единожды граф А. В. Адлерберг, в мае 1877 года лишь посмеивавшийся над одной из «воинственных» фрейлин, Блудовой, к концу июля того же