Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

class="p1">Были даны поводы к возбуждению — резня в Болгарии, сочувствие к геройству воюющих славян, в особенности черногорцев, и была дана программа чувств, которые эти события должны были возбуждать, — негодование, желание мести туркам, сочувствие и помощь воюющим, и вне этого все остальное исключалось[1046].

На момент получения письма А. А. Толстой от 22–24 мая 1877 года эпилог был уже набран с этой рукописи и отчасти по настояниям М. Н. Каткова приглушить полемику — «смягчить то, выпустить это», — отчасти по собственным соображениям автора весьма значительно правлен в двух корректурах подряд[1047]. Ради ясности неизбежных ниже текстологических экскурсов нам стоит сразу коснуться технической стороны генезиса Части 8 на стадии корректур. (См. также Табл. 3 на с. 485.) Правка многих корректурных листов совершалась не в один прием. Сначала, разумеется, автор вычитывал присланный в гранках типографский текст, как устраняя опечатки, так и обновляя прежнюю редакцию по существу. Это то, что можно назвать первым слоем правки в данной корректуре. Затем те сегменты гранок, где правка оказывалась особенно густой, вырезались и заменялись подклейками — листками с рукописной беловой копией правленого текста (см. ил. 8). Если подобной правкой была покрыта вся гранка, последнюю целиком заменяли большим листом с полной копией текста, учитывающей все замены, вычеркивания и вставки. (Обрезки или целые гранки с оригинальной авторской правкой частично сохранились для корректур второго журнального набора[1048] и первого набора отдельного издания[1049], благодаря чему можно проверить точность выполнявшегося С. А. Толстой копирования.) Наконец, наступал черед второго раунда редактирования: перебеленный текст Толстой перед самым возвращением в типографию правил дополнительно, хотя, к счастью для наборщиков, уже не так густо, как в первый раз. В правленых гранках отдельного издания такую вторичную коррекцию Толстой производил в середине июня при участии Н. Н. Страхова[1050].

Примечательно, что еще до решения печатать эпилог, теперь окончательно переименованный в Часть 8, не в «Русском вестнике», а в типографии Риса, определилась магистральная линия ревизии текста. Кавалерийская атака на панславизм в самом начале эпилога заменяется подведением под него коварных мин — саркастически или комически окрашенных эпизодов, целых диалогов или отдельных реплик в них, сигнальных слов в наружно нейтральной речи нарратора, и т. д. Оценка «сербского сумашествия» не столько смягчалась, сколько преподносилась в иной оптике.

В ОТ добрая доля процитированного выше фрагмента из наборной рукописи узнаваемо просматривается в пересказе мнимо объективных рассуждений Сергея Ивановича Кознышева — персонажа, который на финальном этапе работы над романом оказывается по-своему незаменимым для автора. (Уже в первую корректуру для «Русского вестника» Толстой внес правку, которая замещает в начале эпилога манифестацию авторского отношения к славянскому вопросу — описанием позиции Кознышева[1051].) Ставя себя — так же делала в своем письме А. А. Толстая в отношении «последователей и обожательниц Радстока» — выше «легкомысленного и смешного» в славянском движении, где «кричали громче других все неудавшиеся и обиженные», Кознышев сам оказывается смешон и жалок своей истовой верой в это движение как таковое, тем более — после провала стоившей ему большого труда научной книги. «Со многим из того, что говорили и писали по этому случаю, Сергей Иванович был не согласен в подробностях» (647/8:1) — однако нам ясно дается понять, что эти «подробности» и составляют суть, так что несогласие Кознышева — лишь поза или самообман[1052].

Здесь Толстой — и это вообще применяемый им нередко прием ложного тождества — разрешает своему герою, казалось бы, искренне разделить с ним, автором, скептическое неприятие пары-тройки ходячих истин и затем насмешливо наблюдает, как этот герой исправно повторяет еще худшие трюизмы из того же ряда, как например: «[Н]о он видел и признавал несомненный, всё разраставшийся энтузиазм, соединивший в одно все классы общества <…>» (647/8:1)[1053]. Налицо острая чувствительность Толстого к панславистской фразеологии. Процитированный пассаж возник на первой стадии правки первой журнальной корректуры, в составе обширной вставки на полях гранки, — в версии, не идентичной ОТ: «Но несомненными казались Сергею Ивановичу главные основы движения. <…> Общество и народ слились в одном чувстве и определенно выразили свое желание, народная душа получила выражение»[1054]. Сентенция о соединении «всех классов общества» во «всё разраставш[ем]ся энтузиазм[е]» — типично газетная и пропагандистская, а потому особенно годящаяся для иронического воспроизведения — появилась уже на второй стадии правки той же корректуры[1055], то есть совсем незадолго до того, как похожею фразой: «Слияние всех классов образовалось без всякой натяжки» — украсила без толики иронии свое письмо в Ясную Поляну А. А. Толстая. Авантекст АК в режиме реального времени регистрировал усвоение популистских штампов панславизма в среде придворной аристократии.

Чтобы сделать Кознышева, в согласии с новой композицией эпилога, проводником, помогающим читателю как бы исподволь войти в атмосферу элитистского панславизма, автору приходится видоизменить его идейно-политический портрет. На перемену в Кознышеве после фиаско его книги обратил внимание в своем знаменитом полемическом разборе толстовского романа Ф. М. Достоевский, но он акцентирует скорее новый темперамент персонажа, чем его новое политическое позиционирование: «[Он] бросился в славянскую деятельность, и с таким жаром, какого от него и ожидать нельзя было»[1056]. До этого Кознышев выступает в романе как государственнически настроенный либерал, ратующий за прочные, правильно работающие институты[1057] (в чем, впрочем, Толстой тоже усматривал догматизм и фальшь). Теперь же он оказывается убежденным панславистом, причем скорее почвеннического, чем модернизаторского[1058] замеса, верящим в духовное призвание русского народа; самостоятельная, в полный голос говорящая пресса ценится им ныне потому, что через нее «[н]ародная душа получила выражение» (647/8:1). Ранее в романе снисходительно отзывающийся о Левине как «славном малом», «с сердцем, поставленным хорошо» («как он выражался по-французски» — поясняет нарратор), но мыслящем непоследовательно (229/3:1), Кознышев в новом качестве присяжного панслависта в споре с тем же Левиным претендует на еще лучше «поставленное» сердце и существенно меньше заботится о логических доводах: «Это чувствуется в воздухе, это чувствуется сердцем. <…> [В]се почуяли стихийную силу, которая захватила их и несет в одном направлении» (677/8:16).

Улики весьма поспешной ревизии сохранились в авантексте. Так, в финальной верстке Части 8 характеристика Кознышева: «и прежде слегка интересовавшийся этим [славянским. — М. Д.] вопросом» — изменяется на куда более весомое «и прежде бывший одним из возбудителей этого вопроса»[1059], что и переходит в ОТ (647/8:1). Задним числом правка корректирует политический профиль, уже очерченный в напечатанных ранее частях, почти в ущерб историческому правдоподобию. Кознышева из Части 8, излагающего — чуть ли не в духе органицистской историософии «России и Европы» Н. Я.