Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

года, после неудачных кровопролитных штурмов Плевны, дозрел до темпераментной филиппики: «Уверяю Вас, — писал он самой императрице, — что если бы вместо затрат, понесенных нами ради одной из самых чудовищных политических идей нашего века, мы ограничились бы высылкой Аксаковых, Самариных, графини Блудовой и Co. в какую-нибудь Белу, Павло или Горный Студень [селения, где размещалась императорская главная квартира в ходе войны. — М. Д.], — Россия была бы избавлена от больших несчастий»[1086]. Возможно, Адлерберг черпал из источника того же рода, что толстовский князь Щербацкий, который приводит изречение французского публициста и критика Ж.-Б. А. Карра (неожиданная, однако, начитанность для этого персонажа!) в подкрепление своей фантазии об отправке проповедующих войну редакторов газет в «передовой легион», добавляя уже со вполне доморощенным черным юмором: «А коли побегут, так сзади картечью или казаков с плетьми поставить» (677–678/8:16).

Если Адлерберг ставит в один ряд с Блудовой интеллектуалов-славянофилов («Аксаковы» могли обозначать И. С. Аксакова и его жену, тогда как собирательное «Самарины» не имело большого смысла: Ю. Ф. Самарина за год перед тем не стало, а его младшие братья не были общественными фигурами его калибра), то Толстой сближает «трех дам» с неким Иваном Иванычем Рагозовым. Он возникает в прямой речи персонажа как деятель, чье имя вроде бы у всех на слуху, и при этом не представлен нам хотя бы вполголоса нарратором ни до, ни после этого. Ложный след для охотника за аллюзиями? Едва ли. По всей вероятности, многозначительность этого упоминания не фиктивная, и прячется за Рагозовым все тот же Александр Семенович Ионин, генеральный консул России в Рагузе, в габсбургской Далмации, большой друг соседней, пока еще подосманской Черногории (после войны он будет переведен туда министром-резидентом), панславист с репутацией вдохновителя, чтобы не сказать подстрекателя герцеговинского восстания[1087]. Он был одним из ключевых для антиосманской инсуррекции посредников между миром официальной дипломатии и низовой деятельностью самих повстанцев[1088]. Его имя не раз фигурировало в корреспонденциях с Балкан на страницах «Московских ведомостей» в 1876 году[1089].

Есть немало свидетельств тесной коммуникации Ионина с высокопоставленными панславистками. Незадолго до начала Восточного кризиса, в январе 1875 года, с ним виделась А. А. Толстая: «Приняла сегодня г. Ионина, консула в Рагузе; он рассказывал мне массу тревожных вещей о положении наших дел на Востоке»[1090]. В 1876 году, как уже отмечалось, сама императрица пыталась устроить встречу Александра II с Иониным, считая того самым осведомленным в балканских делах человеком (причем писала она об этом Адлербергу, который Ионина-то спустя год и мог подразумевать под «Co.» при Блудовой). Зажигательный оптимизм Ионина в отношении будущей войны удостоверяется дневниковой записью его единомышленника А. А. Киреева, встретившегося с ним в Петербурге в ноябре того же 1876 года, вскоре после московской речи Александра II:

[Ионин] основательно говорит, что теперь начинается Восточный вопрос и мы кроме Турции открытых врагов не имеем, да и скрытые частью не смеют воевать с нами (Англия и Австрия), частью не могут (Франция), таким образом мы смело можем действовать, в то время как в обыкновенное время решение Восточного вопроса было бы сопряжено с войной против целого света <…> на такое благоприятное положение мы не могли никогда и рассчитывать![1091]

А вот в январе 1877 года, когда курс на войну был взят, но бесповоротного решения еще не было принято, Ионин в письме самой графине А. Д. Блудовой оправдывался почтительным тоном за свою недавнюю газетную корреспонденцию, в которой, по мнению Блудовой (пожаловавшейся на это министру иностранных дел князю А. М. Горчакову!), он недостаточно энергично ратовал за военную развязку:

У меня, без сомнения, есть чувство в отношении этих материй, и я могу Вас заверить, что оно едва ли расходится с Вашим. <…> Уверяю Вас, что не ради своего удовольствия я вступаю в трясину печати (je mets la pied dans le bourbier de la presse). Необходимо, однако, направить ее, с тем чтобы она была полезной и не вредила Правительству. Нет недостатка в газетах, которые доказывают необходимость войны. Но требуется также, чтобы были и те, что сделали бы очевидными резоны, которые надобно хорошо обдумать, прежде чем прибегнуть к этой крайности. Это и образует рациональное общественное мнение. Кроме того, в ситуации столь сложной невозможно иметь безусловные мнения (C’est aussi que se forme une opinion publique rationnelle. En outre, dans une situation aussi compliqué, il ne peut y avoir d’opinions absolues)[1092].

Мы видим, что в качестве того, кто еще в 1876‐м «объявил войну туркам», Иван Иваныч Рагозов должен был бы фигурировать не впереди, а позади «трех дам», по крайней мере одной из них, — Толстой немного польстил ему.

Хотя таким манером графине Лидии Ивановне выпадает честь фактического объявления или сообъявления войны, в целом ее образ оказывается в окончательной редакции Части 8 скорее на периферии внимания. Значимо упоминаемая в речи персонажей, она все-таки не получает своего выхода. Между тем такие виды на нее первоначально имелись. В самом раннем, датируемом апрелем 1877 года, плане содержания эпилога значится: «Слав[янский] вопрос занимал всех. А[лексей] А[лександрович]. Л[идия] И[вановна] бросила общ[ество] христ[ианское]»[1093]. Фраза несколько двусмысленная: прямой ее смысл тот, что Лидия Ивановна в увлечении панславизмом потеряла интерес к занятиям благотворительностью, пресловутому «делу сестричек», но не исключен и подтекст — пропаганда войны ставит ее в противоречие с христианством (тем более что целиком отдаться новой политической моде она могла и не бросая прежних занятий, имевших, как мы помним, отношение к панславизму).

В чуть позднее написанном и тут же вычеркнутом месте той же рукописи зарисовка немного детальнее:

Алексей Александрович горячо сочувствовал делу. И увлечение его этим делом много способствовало ему загладить тяжелое впечатление от смерти Анны. Он написал несколько записок о том, как должно было вести дело. Но взгляды его на решение вопроса были различны с взглядами графини Лидии Ивановны. Графиня Лидия Ивановна в этом деле руководствовалась указаниями Landau. И кроме того, любовь ее теперь с Алексея Александровича была перенесена на одного черногорца[1094].

Столь водевильное снижение образа было бы избыточным, и, вероятно, в этой точке Толстой отказывается от идеи дать Лидии Ивановне прямое действие в тексте эпилога (как не получает его и Каренин, о котором мы знаем со слов графини Вронской только то, что он приезжал на похороны Анны и взял ее дочь [653/8:4][1095]). Вслед за тем в той же рукописи, в первой версии сцены проводов добровольцев Лидия Ивановна становится референтной фигурой, чье