Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

Начал же Толстой наброски «народного» романа с темы крестьянского переселения. Больший из двух написанных в конце зимы 1875 года вариантов[1132] — это эскиз сцены мирской сходки, на которой обсуждается выход из общины нескольких семей, так оправдывающих свое намерение переселиться: «На то царский указ был, чтобы селился христианский народ на татарские земли»[1133]. В речи низов «татарскими» могли именоваться любые «восточные», населенные преимущественно мусульманами степные территории за Волгой. Сюда относились и те самые земли башкир, приток переселенцев на которые заметно возрос с 1860‐х годов и куда в 1870‐х (но едва ли позднее) тянуло самого Толстого, видевшего в них тогда один из объектов приложения русской «завладевающей» силы и пытавшегося завести на собственной новокупленной земле в соседней Самарской губернии крупное прибыльное хозяйство[1134]. Самое имущее из выделяющихся семейств состоит из трех молодых женатых братьев с детьми, а возглавляет его отец братьев старик Дементий Фоканов, чьи внешность, слова, жесты и действия описаны автором с явной симпатией. (Памятливый читатель АК может услышать значимый отзвук в фамилии старика[1135].) Почти безропотно уступая давлению деревенских старейшин, обеспокоенных утратой тяглецов-плательщиков и потенциальных рекрутов, Дементий откупается суммой в 200 с лишним рублей, которая идет в счет податей не только с его, но и с других выделяющихся семей на целых три года вперед. Через яркую зарисовку механизма круговой поруки («[П]одатями нас не помилуют, не спросят, хороши ли, дурны [ли] земли, а денежки с души по 7 рублей подай хорошие», — говорит на сходке антагонист переселенцев[1136]) автор очерчивает контуры внутреннего конфликта в общине — между большинством и теми семьями или индивидами, которые почему-либо — в силу ли зажиточности, предприимчивости или готовности к риску — выбиваются из общей массы. Толстой той поры — о чем еще пойдет речь ниже — был гораздо дальше от будущего себя — критика столыпинской реформы, нацеленной на слом общины[1137], чем от себя — молодого помещика, который в 1856 году, вскоре после неудавшейся попытки договориться с собственными крепостными об условиях их освобождения, узнав на своем опыте, что значит разговаривать с крестьянской сходкой[1138], пометил в записной книжке: «Община до такой степени стеснительна, что всякой член ее, ежели только он немного выходит из животного состояния, стремится выйти из нее»[1139].

Теперь обратимся к Левину. Главы Части 2 о нем, встречающем бурную весну в своем имении Покровское, были написаны вчерне еще в начале 1874 года, а для журнальной публикации дорабатывал их Толстой в те же недели, когда размышлял над будущим романом, — в марте 1875-го. Несмотря на наличие основательного задела, мартовская порция АК[1140] (2:12–29) стоила автору большого труда — одновременно с выходом номера «Русского вестника» он писал Страхову: «Последний выпуск я задержал тем, что пришли мне несколько глав, к[оторые] я вставил и над к[оторыми] очень бился»[1141]. Какие именно главы из выпуска, где действие начинается в Покровском весной и продолжается в Красном Селе и Петергофе в середине лета, имелись в виду — установить по рукописям с полной уверенностью нельзя[1142], но ясно, что на этом-то отрезке генезиса протагонисту уже давно начатого романа было подарено еще одно занятие в его деревенском уединении:

…Левин начал этою зимой еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в том, чтобы характер рабочего в хозяйстве был принимаем за абсолютное данное, как климат и почва, и чтобы, следовательно, все положения науки о хозяйстве выводились не из одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего (149/2:12)[1143].

Доносящееся до читателя пояснение своему замыслу, правда оборванное на полуфразе, Левин дает в разговоре с заехавшим к нему Стивой Облонским[1144], который становится первым после бывшей няни Агафьи Михайловны слушателем левинских рассуждений на эту тему: «[Я] говорю не о политической экономии, я говорю о науке хозяйства. Она должна быть как естественные науки и наблюдать данные явления и рабочего с его экономическим, этнографическим…»[1145] Стива, в свою очередь, помогает нам уловить важный нюанс своим весьма удачным резюмированием всего услышанного от Левина: «Так ты говоришь, что самый элемент рабочего должен быть изучаем и руководить в выборе приемов хозяйства» (156/2:14). Слово «элемент» может здесь быть понято и в более привычном сегодня значении составной части, исчислимого компонента[1146], и в популярном тогда значении стихии[1147], подразумевающем саму (социальную) природу человека, принадлежащего к определенной группе. В сущности, Левин намерен произвести синтез агрономической характеристики знакомой ему местности Великороссии с подобным антропологическому изучением великорусских крестьян в их качестве профессиональных земледельцев, вероятно, с упором на тех, кто совмещает с культивацией своего пореформенного надела вольнонаемные подработки. Последнее предполагается и словом «рабочий» в приложении к аграрной сфере, и собственным опытом Левина, бьющегося над тем, чтобы найти наемной рабочей силе наилучшее применение в своем хозяйстве.

Забегая чуть вперед, замечу, что примерно через полгода в хронологии и создания романа, и повествования в нем Левин начнет априорно определять суть «известного неизменного характера рабочего» через якобы осознаваемое «русским народом» «призвание» — «заселять и обрабатывать огромные незанятые пространства» (324/3:29). Такое утверждение плохо согласуется с его же резонным скепсисом в отношении стереотипов «народа», которыми оперирует его брат, профессиональный мыслитель Сергей Иванович Кознышев, и с умением видеть в крестьянах нетождественных друг другу индивидов. (С Кознышевым, кстати сказать, в отличие от Облонского, Левин не решается обсуждать идею своей книги, хотя в их летних спорах о земстве, о пореформенной роли дворянина-землевладельца и проч. это было бы вполне уместно.) Вот как характеризуется различие между братьями на момент, когда Левин еще не вполне развил свою концепцию «призвания» русского народа:

Сказать, что он знает народ, было бы для него то же самое, что сказать, что он знает людей. Он постоянно наблюдал и узнавал всякого рода людей и в том числе людей-мужиков, которых он считал хорошими и интересными людьми, и беспрестанно замечал в них новые черты, изменял о них прежние суждения и составлял новые. <…> / В случавшихся между братьями разногласиях при суждении о народе Сергей Иванович всегда побеждал брата, именно тем, что у Сергея Ивановича были определенные понятия о народе, его характере, свойствах и вкусах; у Константина же Левина никакого определенного и неизменного понятия не было, так что в этих спорах Константин всегда был уличаем в противоречии самому себе (229/3:1).

Это расслоение трактовки имеет прямое отношение к генезису