Жизнь творимого романа. От авантекста к контексту «Анны Карениной» - Михаил Дмитриевич Долбилов

***

В ряде черновых редакций, начиная с самых ранних и вплоть до корректур последней части романа в 1877 году, речь — применительно к разным персонажам-дворянам, в том числе к Левину — заходит о сборе крестьянских оброков. В исходной версии (1873 года) сцены бала в Москве один из гостей сообщает Анне о себе и своей жене: «Мы вчера приехали, мы были на выставке в Вене, теперь я еду в деревню оброки собирать»[1163]. Деталь, замечу попутно, из числа тех, что призваны синхронизировать время в романе с реальным: очередная Всемирная выставка проходила в Вене летом 1873 года, и весной, когда Толстой приступил к работе над романом, о ее подготовке было много и газетных, и устных предвкушающих толков. В датируемой следующим, 1874-м, годом наборной рукописи Части 1 Левин заверяет брата Сергея: «Так я соберу оброк и пришлю»[1164]. Относящаяся ко много более поздней (весна 1877 года) стадии генезиса рукопись предпоследней части романа содержит такой нюанс в описании невзгод Облонского, чье мотовство наконец переполняет чашу терпения жены: «[Долли] потребовала прямо себе оброк с Покровского»[1165].

В этом своем занятии герои несколько отстают от времени: в середине 1870‐х годов большинство состоятельных помещиков, включая самого автора АК, уже не получали оброков, будучи вознаграждены выкупным капиталом за окончательно отошедшие во владение крестьян по условиям законодательства 19 февраля 1861 года земельные наделы. Таким образом, в первом из приведенных выше примеров контрасту между праздничной Веной и будничной русской глубинкой приглушенно вторит диссонанс между злободневным настоящим и хронологически недавним, но символически уже далеким прошлым. Лишь одно из таких упоминаний оброков — в описании хозяйства Левина в самом конце романа, о чем ниже будет сказано больше, — дошло до ОТ (663/8:10), но, взятые вместе, они удостоверяют прямую соотнесенность аграрной тематики романа «из 1870‐х» с помещичьим опытом автора в более раннюю пору — кануна отмены крепостного права и начала реализации крестьянской реформы[1166]. Даже поймав себя и раз, и другой на анахронизме в рукописных редакциях, Толстой не расстался с ним в мысленных, еще не перенесенных на бумагу картинах творимой им реальности, так что в авантексте сбор оброков продолжался.

***

Начальным звеном в эвристическом процессе, приводящем Левина к дерзанию сопрячь теорию и практику аграрного эксперимента, выступает его знакомство с фермерским хозяйством, крупным хутором старого мужика, у которого он кормит лошадей на полпути к Свияжскому в «дальний уезд», куда «не было ни железной, ни почтовой дороги» (306/3:24–25). Позднее, в главах о дворянских выборах, уезд Свияжского оказывается входящим в губернию с вымышленным названием Кашинская, где у Левина тоже есть какое-то маленькое поместье, в то время как Покровское числится в соседней губернии (541/6:25; 546/6:27); к слову, в Кашинской же губернии находится и Воздвиженское Вронского, по пути куда из Покровского Долли делает остановку у того же «богатого мужика-хозяина» (509/6:16). Вообще, по ряду примет, разбросанных там и сям в романе, ясно, что в проекции на невымышленную действительность 1870‐х имения Левина «должны» располагаться в одной из обильных дворянскими усадьбами местностей южной Великороссии[1167]. Автобиографичность героя (которую, впрочем, не стоит преувеличивать и в деталях его социального профиля) первой приводит на ум Тульщину, отождествляя Покровское с Ясной Поляной, но именно топография сельских глав Части 3 указывает также на Орловскую губернию, чья западная закраина — лесистая Брянщина, частью относившаяся тогда к Черниговской губернии, — особенно подходит под описание этой поездки Левина. Из известных по литературным репрезентациям дворянских усадеб там, в брянско-северских лесах, находился, например, Красный Рог А. К. Толстого.

Отдаленность и периферийность уезда, по дороге куда Левин наблюдает процветающее мужицкое хозяйство, — черточка едва ли случайная. Перед ним — с поправкой на плебейское происхождение старика — материализуется будущность его недавнего мечтания о слиянии с труженическим миром: «Оставить Покровское? Купить землю? Приписаться в общество? Жениться на крестьянке?» (263/3:12), — тем более что в черновой версии процитированного пассажа тип чаемого Левиным в своей новой жизни семейного хозяйства назван конкретно: «Заведу хутор и буду жить, работать»[1168]. В интертекстуальной перспективе этот богатый старик, чей хутор вполне сопоставим с той же Степановкой Фета[1169] и под рукой которого трудятся и трое сыновей, и невестки, и племянник, оказывается, так сказать, более удачливым двоюродным братом старика Дементия из незадолго перед тем набросанного зачина «народного» романа: ему удается жить независимо от сельской общины не на степной целине, до которой еще надо добраться, а в родной среднерусской местности, посреди деревень, где царят общинные порядки. На связь всего этого эпизода с темой переселений за Волгу указывает и свидетельство С. Л. Толстого. Точно характеризуя оборотистого старика из романа отца: «[б]ыл в сущности небольшим помещиком», — он замечает, что в персонаже могли отразиться встречи автора с «зажиточным крестьянином» в Самарской губернии, у которого Толстые останавливались по пути в свое тамошнее имение[1170].

Накопленные деньги знакомец Левина тратит не на то, чтобы откупиться от круговой поруки, а на расширение своего хозяйства посредством приобретения земли у соседних дворян-землевладельцев (308–309/3:25). На Левина это хорошо налаженное хозяйство, умеренные и при этом результативные агрикультурные новшества, совместный труд членов семьи и батраков производят тем большее впечатление, что он именно тогда на собственном опыте убеждается в невозможности найти точки соприкосновения между целями крупного землевладельца и самим укладом жизни крестьянства, поставляющего вольнонаемных рабочих. Представленный нарратором вослед мыслям Левина реестр форм, в которых выражается стихийное сопротивление рабочих любым навязываемым сверху методам интенсификации производства, от сломанной сеноворошилки до нечаянного замора племенного скота, читается как трагикомическая иеремиада незадачливого агрария-новатора: «[Д]елалось это только потому, что хотелось весело и беззаботно работать, и интересы его были им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны их самым справедливым интересам» (305/3:24). Левин, вероятно, согласился бы с уподоблением этой противоположности культурному антагонизму между колонизаторами и колонизованными.

В хозяйстве же старика-хуторянина он находит, как формулирует он чуть позже, уже после бесед у Свияжского, пример организации труда, «где рабочий действует сообразно с своими привычками» (320/3:28). В размышлениях Левина этот остающийся безымянным предприимчивый земледелец, он же землевладелец, трижды упоминается как мужик/старик «на половине дороги» (317, 319, 320/3:28)[1171], и, кажется, понять это прозвание можно не только в прямом, но и в переносном смысле. Иначе говоря, этот обособленный от общины — ниже я вернусь к заключенному в этом статусе мотиву дальности, отдельности, индивидуальности, звучащему в