Круги в пустоте - Виталий Каплан

Казалось, Уголька невозможно было оторвать от живительного потока, и он будет наслаждаться вечно. Но это лишь казалось - Харт-ла-Гир, что-то прикинув, подошел к коню и решительно потянул его за повод. Недовольно покрутив мордой, Уголек издал горлом короткий звук, но подчинился, видимо, понял, что с хозяином спорить без толку. Махнув хвостом, он убрел в сторону, к зарослям кустов. Тогда лишь кассар сам склонился над водой.

В отличие от коня, Харт-ла-Гир не фыркал и не плескался. Сделал несколько глотков, потом умыл лицо, вздохнул.

- Можете пить, - негромко разрешил он ребятам. - Но немного. Иначе развезет, а нам еще идти и идти.

Митьке это показалось неразумно. Зачем? Наоборот, надо здесь лежать, возле ручья, отдыхать от жажды, от висевшего за плечами страха. И куда его несет? В крепость Айн-Лиуси? Ну так не беда, если заявиться туда днем позже. Теперь, когда водой они обеспечены всерьез и надолго, можно бы и расслабиться.

Вода! Сказать, что она была вкусной - это все равно что смотреть цветную картинку на черно-белом мониторе. Никакую колу, никакое пиво он не пил с такой солнечной радостью, как эту холодную до ломоты в зубах, прозрачную как весеннее небо влагу.

Хьясси, стоявший чуть ниже по течению, видимо, испытывал те же чувства. Когда он наконец оторвался от воды, на лице его расплылась безмятежная, светлая улыбка.

- Ну а теперь, мальчик, - ядовито произнес кассар, - пришло время тебя наказать. За твои насмешки над Высокими Господами, даровавшими нам воду, за дерзость и безумие.

Хьясси дернулся, и улыбка его начала тускнеть, точно лампочка, когда в сети падает напряжение.

- Пойди вон к тем кустам и выломай прут, - велел Харт-ла-Гир.

...Митька закусил губу, исподлобья глядя на кассара. Его так и подмывало закричать, бросить в лицо этому садюге гневные слова, а то и попросту боднуть головой в живот. Но он вовремя вспомнил о судьбе юноши-разбойника. И молча слушал, как свистит, рассекая воздух, гибкий прут, и тоненько, отчаянно визжит Хьясси. Тот самый Хьясси, который только что спас их всех - теперь у Митьки пропали последние сомнения. Он отчего-то совершенно точно знал: ручей создала не слепая случайность, и уж тем более не мрачные кассаровы боги. Как это он говорил? "...сказал мне дотронуться ладонью, и я дотронулся..." А еще раньше ему мама во сне говорила, что вода найдется. И в самом деле, какие же сомнения, если сказала мама?

Потом кассар отбросил измочаленный прут и велел Хьясси отправляться на старую стоянку, за оставленными там пожитками. Всхлипывая, пацан убрел в травяные дебри.

- Не смейте больше его бить! - твердо произнес Митька, разбив наконец молчание. - Я вам не позволю! Он же маленький!

Харт-ла-Гир повернул к нему усталое лицо.

- Можно подумать, ты мне хозяин. Не позволишь? Да кто тебя спрашивать будет?

- Будете его бить - я убегу. Или убью себя, - сумрачно пообещал Митька.

- Не убежишь и не убьешься, - спокойно возразил кассар. - Теперь тебе есть что терять, теперь ты уже о многом знаешь. Ну как, пожертвуешь ли возвращением домой ради вот этой своей минутной прихоти?

Митька отвернулся.

- Это не прихоть, - вздохнул он, глядя на траву. - Ну нельзя же так! Почему вы тут все такие жестокие?

- А что, - удивился Харт-ла-Гир, - ваш Круг менее жесток? Только ответь честно.

Митька промолчал. Крыть и впрямь было нечем. Сталин, Гитлер, Афган и Чечня, взрывы, бандиты, маньяки, небоскребы, олигархи там всякие, да и попросту - гопота, отморозки... Измайловский парк, и сам он, отламывающий гибкую березовую ветку... Блин...

- Ну и все равно... Мы хоть понимаем, что так нельзя, а здесь у вас вообще один беспредел, - тоскливо отозвался он, упорно глядя вниз.

- Беспредел? - хмыкнул кассар. - Интересное ты слово придумал... А знаешь ли, что на моем месте сделал бы любой другой, услыхав из уст раба хулу на Высоких Господ?

- Ну и что, благодарить вас, что ли? - сплюнул под ноги Митька. - Все равно это жестокость, а больше или меньше - не такая уж и разница. Вот побывали бы вы в его шкуре... И вообще, если вам приятно его бить, лучше меня бейте, а его не трогайте.

Кассар тяжело повернулся к нему, задумчиво оглядел с ног до головы.

- Мне никого не хочется бить, - наконец сказал он сухо, - но есть вещи, которые спускать нельзя. Никому. А кроме того, Митика, не накажи я этого ребенка - и у него тотчас бы возникли совершенно ненужные вопросы. Ибо это было бы более чем странным. Как же ты до сих пор не можешь понять?

- Да вот, значит, такой я тормоз, - упрямо ответил Митька. - Но я вас предупредил. Если еще раз его отлупите - я ему все расскажу, и про себя, и про вас...

- Тогда мне придется его убить, - просто сказал кассар. - А этого так не хочется делать...

23.

И вновь была ночь - тихая, бескрайняя как степь. Все так же холодно поблескивали огромные чужие звезды, все так же заунывно трещали кузнечики. Иногда прокатывался по верхушкам трав осторожный ветерок, порой где-то вдали слышался сдавленный писк - видать, охотился кто-то мелкий, уменьшая поголовье здешних сусликов.

Все было точно как вчера, и как позавчера, и... Митька уже потерял счет этому бесконечному и бессмысленному странствию по степи на какой-то нереальный "север". Умом-то он понимал, что не прошло и месяца, но то умом... Вспыхнувшая недавно надежда на возвращение никуда не делась, но свет ее ощутимо уменьшился, притаился. Так, маленькая тревожная звездочка на краю неба.

В самом деле, как оно еще повернется? Пускай кассар сказал правду, но не может же он предвидеть все. Мало ли как там сложится в замке Айн-Лиуси. Недаром же он с такой неохотой говорил про тамошнего князя, "ла-мау". Дословно получается "великий блеск". Посерединке между просто "ла", обычными кассарами, и государевой кровью, "ла-мош", "вышним блеском". Интересно, чем этот Диу-ла-мау-Тмер блистает? Похоже, Харту-ла-Гиру он не слишком нравится, недаром же звучали всякие туманные намеки... "Так вот, это - намек". Почему-то вспомнился отец, в тот последний вечер - декабрьский, вьюжный, когда снежные хлопья, казалось, хотели прогрызть стекла в оконных рамах. У туго набитого рюкзака надорвалась лямка, и он придерживал ее рукой. И никто ничего не говорил, все слова они с мамой друг другу уже выкричали за последний год. Отец, стоя на пороге, взъерошил Митьке волосы, ненастоящим голосом прошептал: "Ничего, Митек, это все утрясется, это временно". И не хлопнул дверью аккуратно потянул ее за собой, язычок замка на мгновенье помедлил, задумался и щелкнул, отделяя "до" от "после". Мама к двери вообще не вышла, у нее подгорали блины.

Не утряслось. За пять лет ничего не утряслось. Отец не звонил, не встречал у школы. Алименты он слал, этого мама не скрывала. Но больше не произносила ни слова, хотя ей точно был известен новый телефон отца. Митьку не раз подмывало стащить ее записную книжку, но всякий раз что-то останавливало. То совесть грызлась, то в дверь звонили...