Дело незалежных дервишей - Хольм Ван Зайчик

Трудность заключалась в том, что само происшествие потерпевший помнил весьма смутно и не смог ни описать, ни опознать ни одного из оскорбивших его вэйбинов. К какому именно участку были приписаны доставившие его домой стражи порядка, выяснить тоже не удалось – это мог быть пятнадцатый линейный, а мог быть и второй чрезвычайный, поскольку расположены они в одном и том же квартале. И вот теперь оба эти участка кивали друг на друга, уверяя, что, мол, такую халатность могли допустить только служащие соседнего заведения, а вот у нас рядовой состав исключительно воспитан и никогда не позволил бы себе ни сквернословить, ни оставить дверь открытой.

Положение усугублялось еще тем, что и впрямь нельзя было исключить иного расклада событий: например, сам потерпевший, пребывая еще в измененном состоянии сознания, зачем-либо распахнул дверь – например, вздумав сбегать за добавкой; затем же, ослабев или опамятовшись, он вернулся в постель и вновь заснул, а поутру вспомнить всего этого уже категорически не смог и решил, что дверь не захлопнул кто-либо из вэйбинов.

Словом, дело было исключительно сложным.

Богдан рылся в справочниках и сборниках прецедентов, освежал в памяти малоизвестные комментарии к «Лунь юю», и сам не заметил, как постепенно увлекся. По обычной своей привычке он даже начал тихонько напевать. «За городом Горки, где ясные зорьки, – мурлыкал он себе под нос, сосредоточенно ведя пальцем по очередному вертикальному ряду иероглифов, – в рабочем поселке Танюшка живет…»

То была старая песенка, которую в детстве иногда пела маленькому Богдану бабушка вместо колыбельной. Видимо, песенка эта возникла во времена, когда в Ордуси в связи с быстрым ростом благосостояния появилось довольно много бездельных любителей красивой жизни, каковых прозвали втунеядцами – то есть теми, кто ест народный хлеб втуне, не принося народу в ответ ни малейшей пользы. Почти на полтора десятилетия втунеядцы сделались весьма серьезной общественной проблемой, однако затем объединенные усилия человекоохранительных структур, трудового воспитания и чудодейственного воздействия изящных искусств сумели ее победить навсегда.

– В рубахе нарядной

К своей ненаглядной

С упреком подходит простой паренек:

«Вчера говорила,

Что труд полюбила –

А нынче опять не включала станок!»

Богдан и сам не смог бы объяснить, почему она вдруг всплыла в его памяти – эта бесхитростная, немного наивная и очень добрая песня ушедшей эпохи. Наверное, чем-то напомнила ему Жанна эту самую Танюшку, вконец избалованную заводилами втунеядцев; но после того, как заводилы вполне сообразным образом ухнули из неких упоминаемых в песне Горок на двести вторую ли, всепобеждающая сила любви постепенно помогла девушке вернуться к радостям созидательного труда на благо народа и страны…

Если бы песни сбывались!

Богдан копался над тяжбой до сумерек, но в конце концов решил ее по справедливости.

«Известный всем образованным людям, – кратко, но емко начал Богдан свою резолюцию, – принц Гамлет говорил: „Ошибкой я пустил стрелу над домом брата“. Древняя ордусская премудрость гласит: „Кто старое помянет – тому печень вон“. Но все эти афоризмы меркнут перед великим и еще более категоричным речением Учителя из эпизода первого главы четырнадцатой: „Стыдно думать только о жалованье, когда в стране царит порядок, но еще стыднее думать о нем, когда порядка нет“»…

Начальников обоих участков Богдан обвинил в том, что репутация их подчиненных в народе вообще недостаточно высока: ведь, обнаружив поутру дверь жилища распахнутой настежь, любитель неумеренных возлияний не подумал о том, что сам оставил ее в столь несвойственном дверям состоянии, а сразу решил, будто непорядок – дело рук кого-то из вэйбинов. А это само по себе свидетельствует не в пользу тамошних стражей порядка. Поэтому оба квартальных начальника были приговорены к лишению десятой части жалованья за седьмой месяц в пользу квартального Общества трезвости. Мерзкий же пьяница был обвинен Богданом в том, что он, не имея неопровержимых доказательств проступка вэйбинов, осмелился голословно приписывать им деяние, каковое вполне мог совершить в пьяном угаре он же сам – и приговорен к лишению трети жалованья за седьмой месяц в пользу ведомственного детского сада Внешней охраны соответствующего квартала.

С чувством выполненного долга Богдан сладко потянулся, поужинал сливой и, загрузив почтовую программу, вошел в сеть.

Новых писем не было.

Конечно, Кова-Леви и Жанна могли засидеться у ибн Зозули, они могли даже заночевать у гостеприимного ученого, Богдан это понимал. Новые знакомства, новые места, живописная дача… горилка и цыбуля, опять же… Но все же ему стало не по себе. Тревожно как-то стало. Чтобы успокоиться, он вновь встал на колени перед Спасом и долго, вдумчиво молился. Потом вновь заглянул в почтовый ящик.

Писем не было.

Багатур Лобо

Асланiв,

8 день восьмого месяца, вторница,

день

Все восемь часов Мыкола Хикмет, насколько Баг мог судить, вел себя прилично: исправно сидел в купе, потом заказал себе туда не слишком роскошный обед (в процессе питания что-то со звоном упало на пол), а за полчаса до прибытия в уездный город Асланiв вышел в коридор уже переодетый в косоворотку, расшитую на груди похожими на вареных фениксов петухами, и в бледно-зеленой чалме.

Созерцая стоящего у окна Мыколу, Баг отметил, что тот стал какой-то более важный, словно каждая сотня ли, пройденная «куайчэ» в направлении Асланiва, прибавляла ему на полпальца роста и объема. Теперь Хикмет весьма горделиво извлек из кармана портов приличных размеров фигурную трубку с красными шелковыми кистями и стал ее набивать, с нетерпением глядя в окно на мелькающие кипарисы. На Бага Хикмет не обращал ровным счетом никакого внимания: ну сидит себе некий преждерожденный в полуофициальном халате в соседнем купе, ну смотрит без особого выражения то в одно окно, то, через полуотворенную коридорную дверь, в другое – обычное дело, ничего особенного.

Поезд между тем стал плавно замедлять ход. Оживились молчавшие всю дорогу репродукторы внутренней трансляции и добрым женским голосом поведали пассажирам, что через шесть с половиной минут «куайчэ» согласно расписания прибудет в древний и прекрасный уездный город Асланiв.

– О, гучномовник запрацювал, – прокомментировал это событие чей-то жизнерадостный голос в коридоре.

«Гучномовник? – с некоторым недоумением подумал Баг и внимательно посмотрел на забранный пластмассовой решеткой громкоговоритель под потолком купе. Ниже решетки располагался регулятор громкости. Пояснительных надписей не было. – Какое красивое наречие!»

Незалежный дервиш Хикмет, судя по его поведению, буквально дождаться не мог, когда рейс «куайчэ» завершится. В крайнем нетерпении он потянул вниз рукоять коридорного окна и аккуратно высунул в образовавшуюся широкую щель голову в чалме, выглядывая что-то одному ему известное. Чалму принялся трепать горячий встречный ветер.

«Экий нетерпеливый! Как единочаятелей-то увидеть хочется, – злорадно подумал Баг, упаковывая „Керулен“ в сумку. – Соскучился… Скоро уже, скоро. Все там будете».

Уездный город встретил путешественников просторной платформой, выложенной слегка выщербленными от времени известняковыми плитами, и монументальным зданием вокзала с колоннами на фасаде. Здание было выкрашено жизнерадостной желтой краской. По верху шли огромные красные буквы: «Асланiв», а сразу под ними красовался большой портрет начальника уезда – тот, по-доброму щурясь, серьезно и вдумчиво смотрел в светлую даль. Здание венчала широкая крыша с загнутыми краями; по конькам в затылок друг другу выстроились фигурки непременных львят, призванных отгонять злых духов. Вокзал опоясывала широкая полоса тщательно постриженных кустов благородного самшита.

Баг ступил на платформу и тут же на него обрушился вполне ощутимый даже через легкий халат послеполуденный зной: ослепительное солнце царило в безоблачном небе. Баг раскрыл веер.

На перроне суетились встречающие: пестрели халаты и косоворотки, носильщики в сером проворно нагружали тележки багажом, мелькали, шлепая босыми пятками, шустрые и жилистые, дочерна загорелые, пронзительноголосые мальчишки, торгующие прохладительными напитками, которые доставали из огромных холодильных сумок, перекинутых через плечо. Прибывшие и встречающие, радостно хлопая друг друга по плечам, воздавали напиткам должное.

Баг водрузил на нос солнцезащитные очки – громадные черные стекла тут же скрыли треть лица – и, приобретя у малолетнего торговца бутылочку охлажденного апельсинового сока, неторопливо двинулся в сторону вокзала.