Чайки над Кремлем - Даниэль Клугер

– Его рассказ не совсем ложь, – сказала Ольга. – Когда мои бывшие шефы сообщили мне о предстоящем визите в Нойштадт некоего Ястреба, они дали мне ознакомиться с его досье. Хотя мне никто и не разрешал, я сделала копии со всех документов. Вот, взгляни. Узнаешь? – она протянула Алексу фотографию. На фотографии был изображен, безусловно, Келлер… Или Лауфер… Или Юзовский… Гертнер не знал, как следует называть этого человека. Ястреб выглядел несколько моложе нынешнего, и на нем красовался парадный эсэсовский мундир.

– Маскарад, – буркнул Алекс, отбрасывая фотографию. – Наш дорогой Вальдхайм тоже носит немецкую форму. Специфика работы. Кстати, если ты получила копии, то почему же не предупредила меня до встречи с Ястребом?

– Я считала, что ты должен как можно скорее остановить его. Все эти сведения могли подождать.

– Все равно, я не верю.

– Слушай дальше, и ты поймешь.

– Хорошо, – нетерпеливо согласился Гертнер. – Только, прошу, поскорее. И без комментариев. Только факты.

– Хорошо, факты. В 1944–1946 годах участвовал в последних акциях по «окончательному решению еврейского вопроса». Но дальше… – она замолчала.

– Что же дальше? – спросил Гертнер.

В разговор вступил Вальдхайм.

– Произошла странная, почти фантастическая история, – сказал он тихо. – Настолько фантастическая, что в подлинности ее можно не сомневаться.

– Мне надоели парадоксы, – проворчал Гертнер. – «Настолько фантастично, что достоверно»… Или фантастично, или достоверно, одно из двух.

– Не всегда, Алекс, не всегда. Ты сейчас убедишься в этом… Алекс, он говорил тебе, что его расстреляли в составе последней партии евреев?

– Да, я уже рассказывал вам.

– И сколько человек было в этой партии?

– Сто сорок четыре, но какое это имеете значение?

– Алекс, их было сто сорок три, – сказала Ольга. – Я видела документы.

– Он мог ошибиться, – Гертнер взмахнул рукой, словно отмахиваясь от ее слов. – В конце концов, нельзя требовать точности от человека, оказавшегося в этом положении.

– Их было сто сорок три, и это не ошибка, – повторила Ольга. – Это очень важно, – она раскрыла лежащую перед ней папку, взяла несколько листков бумаги. – Прочти.

– Что это?

– Показания единственного оставшегося в живых эсэсовца из зондеркоманды, расстреливавшей последнюю партию евреев Бжезовец. Читай вслух.

– «8 октября 1946 года мы получили приказ ликвидировать последних евреев находившихся в лагере. Это была похоронная команда, и теперь в ней отпала нужда. Ликвидация проходила в два этапа. Поскольку отгрузка газа „Циклон Б“ была прекращена несколько преждевременно, господин гауптштурмфюрер…»

– Речь идет о Гельмуте Кобличеке, – вставила Ольга.

Гертнер продолжил чтение:

– «… господин гауптштурмфюрер приказал их расстрелять. Сначала была расстреляна партия в триста восемнадцать человек. Ликвидация проходила без осложнений, они спускались в ров, по десять человек, ложились вниз лицом, после чего солдаты зондеркоманды производили выстрелы в затылок. Ожидавшие своей участи не предпринимали никаких попыток избежать ее. Впрочем, за время жизни в Бжезовце, они знали, что попытки эти безнадежны. В числе последних десяти, расстрелянных в этот день, был старик, как выяснилось впоследствии – некто Моше Левинзон, раввин из Восточной Польши. Перед тем, как спуститься в ров, он повернулся к гауптштурмфюреру Кобличеку и сказал: „Вас будут судить особым судом. По двенадцать судей от каждого из двенадцати колен Израилевых“, после чего прыгнул в ров за остальными и был расстрелян лично гауптштурмфюрером СС Гельмутом Кобличеком. На следующий день нашей командой были расстреляны оставшиеся, согласно спискам – сто сорок три еврея. После акции гауптштурмфюрер пошутил: „Двенадцать по двенадцать – сто сорок четыре. А их – сто сорок три. Старый раввин ошибся на единицу.“»

– Вот откуда эти цифры, – сказала Ольга. – Читай дальше.

– «…мы все отправились в казарму. Я обратил внимание на то, что настроение господина Кобличека изменилось. Он был задумчив и молчалив. Уже у самого входа он вдруг сказал: „Может быть, это не ошибка? Может, быть, на самом деле их было, все-таки, сто сорок четыре? Не забыли ли вы кого-нибудь в бараке?“

Мы рассмеялись, думая, что это очередная шутка господина гауптштурмфюрера. Но он был серьезен и приказал шестерым солдатам – нашему отделению – еще раз тщательно обыскать бараки, в том числе, и те, откуда евреи были вывезены ранее, до этой последней акции. Унтерштурмфюрер Хаусманн пытался возразить, правильно указывая на то, что, согласно спискам, евреев было ровно сто сорок три человека, но господин Кобличек оборвал его, приказав выполнить распоряжение. Вообще, с этого момента мы обнаружили в нем некоторую странность. „Старый раввин не мог ошибиться“, – сказал он, отправляя нас на обыск…» – Алекс прервал чтение. – Кажется, я начинаю понимать, – сказал он.

– Читай дальше, осталось совсем немного.

– «Как и следовало ожидать, мы никого не нашли. Лагерь был пуст. Возвращаясь в казарму, Хаусманн еще раз пошутил об ослаблении памяти у старика перед смертью. Когда мы вошли в казарму, глазам нашим предстала ужасная картина: все наши товарищи лежали окровавленные, в нелепых позах, кто-то на полу, кто-то на кровати. Они были скошены несколькими автоматными очередями и, как я узнал впоследствии, добиты выстрелами из пистолета. В углу, на полу, сидел наш командир. Голова его была опущена, фуражка валялась рядом. Мы решили, что он мертв, так же, как и другие. Но, услышав наши шаги, он поднял голову. „Старик не ошибался, – сказал он. – Мы одного пропустили. И этот один с нами разделался.“ – „Господин гауптштурмфюрер, – сказал Хаусманн, – мы никого не обнаружили. Где он прятался, этот негодяй?“ – „Здесь, в казарме.“ – „Где он сейчас?“ – „Здесь, в казарме.“ – „Вы прикончили его?“ – „Нет, – сказал господин Кобличек, – он прикончил меня. Я не гауптштурмфюрер СС Гельмут Кобличек, я – еврей Мордехай Юзовский. Последний еврей в Европе, – с этими словами он поднял автомат, лежавший у него на коленях и расстрелял нашу группу. Первым упал унтерштурмфюрер Хаусманн, потом остальные. Я уцелел чудом, был ранен в голову и плечо. Не знаю, почему он не добил меня. Наверное, решил, что я мертв.“

– Прочитал? – спросила Ольга.

Алекс молча кивнул. Он не мог говорить. В горле пересохло, перед глазами плавали красные круги.

– Как ты понимаешь, Гельмут Кобличек свихнулся. Если верить показаниям прежних сослуживцев, некоторые отклонения в психике наблюдались у него и ранее. Кроме того, он был чрезвычайно суеверным человеком. Видимо, напряжение последних двух дней и совпадение чисел – сто сорок четыре судьи, названные раввином Левинзоном, и сто сорок три еврея, расстрелянные в последний день, – оказались для его психики непомерным грузом. Он сошел с ума. К такому же заключению пришла специальная медицинская экспертиза, разбиравшаяся с этим делом.

– Теперь ты понимаешь? – спросил Макс. – Понимаешь, с кем мы имели дело?

Алекс молчал.

– Он невероятный человек, – сказала Ольга. – После того, как он возомнил – и почувствовал себя – последним евреем, он, действительно, начал настоящую войну. Против бывших своих сослуживцев и сотоварищей. Против тех, кого справедливо считал виновными в поголовной гибели евреев Европы. Те, в свою очередь, начали планомерную охоту на свихнувшегося гауптштурмфюрера. И, представь, ничего не могли поделать. Эта охота продолжается уже семь лет. За это время ему удалось уничтожить несколько видных генералов СС, около трех десятков исполнителей рангом поменьше. Он появлялся и исчезал в самых неожиданных местах и в самое неожиданное время. Вполне закономерно, что точку в своей карьере мстителя он решил поставить на убийстве рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.

– Это точка может превратиться в многоточие, – мрачно заметил Макс Вальдхайм. Он закурил очередную сигарету, несколько раз нервно затянулся, с силой раздавил ее в пепельнице, полной окурков. – Его нужно остановить. Что же ты молчишь, Алекс? Ты руководитель группы, ты должен решить.

– Я не молчу, – сказал Гертнер. – Я думаю… – он устало потер виски. – Бедная моя голова… Пожалуйста, не кури так много, Макс.

Вальдхайм дернул плечом.

– Да, руководитель, – Алекс вздохнул. – Какая там группа, Макс… Я распустил организацию.

– Ты… – лейтенант вскочил. – Это же капитуляция!..

– А продолжать играть в Сопротивление, после того, как стало ясно, что нами руководит гестапо, это, по-твоему, что?

Лейтенант отвернулся.

– Вот то-то и оно… Спасибо этому Кобличеку… Или Юзовскому, неважно. Если бы не он, мы, как бобики честно выполнили бы указания твоих бывших шефов, Ольга. Чем бы это закончилось… – Он не договорил, красноречиво махнул рукой. – Успокойся, я ни в чем тебя не виню сейчас. Все уже позади, и сделанного не вернешь. Но одно дело сделать необходимо, и в этом Макс прав. Мы не можем допустить убийства рейхсфюрера. Да, возможно гестапо изобретет новый способ. Может быть, мы все, все русские, обречены. Сейчас это неважно. Мы должны действовать. Мы должны остановить его. Независимо от того, правда ли изложена в твоем досье. И есть, к сожалению, только один способ.