Жена Дракона - Анна Бабина

заболела. Она и до войны не отличалась крепким здоровьем, а тут совсем расклеилась – тряслась от лихорадки, металась в жару, бредила, изредка приходя в себя, и слышала, как обсуждают, дотянет ли она до следующей станции. Бабушка Татьяна сдаваться не умела и дотянула до вокзала города М., откуда её привезли в эвакогоспиталь. Едва придя в себя, она получила весть о гибели матери.

Выписали Татьяну поздней осенью: над Камой клубились тучи, ветер сбивал с ног. Худая, чёрная, шатаясь от слабости, она брела по первому снегу в общежитие училища. Пожилой врач постарался как можно мягче объяснить, что о балете придётся забыть. «На время», – говорил он. Но Татьяна-то знала, чего стоит каждый пропущенный день…

Врача она не послушалась, и во время первого же занятия заработала тяжелейший перелом. Бабушка говорила «сломалась нога», будто речь шла не о части тела, а он неживом предмете.

Когда её, загипсованную, внесли в чужой холодный дом, она сразу задумала удавиться. В этом чёрном от дождей и времени деревянном доме, открытом всем ветрам, ютились две женщины, в один день получившие похоронки на мужей. У старшей, Ольги, в сентябре сгорел дом, и сестра по несчастью позвала её жить к себе.

Глотая тёплую воду, чуть подкрашенную горьким травяным настоем, которую приготовила молодая вдова – темноволосая Катря, Татьяна с пугающей ясностью представляла, как скатывает из простыни петлю, цепляет за спинку кровати…

– 

Ты это брось, – вдруг хриплым неживым голосом произнесла женщина.

– 

Что?

– 

Это. Даже думать не смей.

То, как Катря угадала её чёрные помыслы, поразило Татьяну. Принимая из жестких натруженных рук вдов скудную еду и горькое, отдающее болотом питьё, она всё больше привязывалась к ним.

Весной Татьяну приняли на завод. Самым тяжёлым испытанием стало ходить улицей, где прямо на тротуаре устроили подобие балетного станка, возле которого её прежние подруги повторяли заученные упражнения. Плие, батман… Проходя мимо, она надвигала на глаза чёрный платок Катри, чтобы никто не заговорил с ней. Лишь потом Татьяна поняла, что мера была излишней: за полгода она изменилась так, что не узнала бы даже родная мать, будь она жива.

В сорок пятом году бабушке исполнилось восемнадцать, но никто не давал ей больше четырнадцати. В конце лета в город потянулись солдаты, и только в чёрный дом на перекрёстке возвращаться было некому. У Катри детей не было, а Ольге в апреле победного года пришли разом две похоронки – на сына и брата. И без того тонкая и бледная, она совсем исхудала и потемнела лицом, став похожей на египетскую богиню, которую Татьяна когда-то видела в Эрмитаже.

– 

Опять к Каме ходила? – подслушала она ночью разговор. – Я Татьяне сказала и тебе скажу – даже думать не смей, страшный грех это.

– 

Кому я нужна такая? – тихо рыдала Ольга. – Сыночек был, брат, муж хороший, добрый, ласковый, и всех троих забрали у меня…

– 

У тебя был сын, а я никого не родила и не выкормила, яблоня-неродица – горячо шептала Катря. – За то судьба нам деточку послала.

– 

Кончилась война, вернётся твоя деточка обратно в Ленинград, что ей здесь делать, – скорее устало, чем зло отозвалась Ольга.

Она ошибалась: возвращаться Татьяне было некуда, а потом случилось событие, навсегда изменившее её жизнь.

Прополоскав бельё, Татьяна несла его развешивать во двор. Там, за домом, среди невысокой травы торчали столбики с натянутыми верёвками. День был погожий, полный прозрачного воздуха и яркого солнца, но прохладный, из тех, что бывают на Урале в середине сентября. В восемнадцать лет даже человеку, видевшему войну, бывает беспричинно весело и легко, тем более, если больная нога давно не беспокоит. Даже тётя Оля стала изредка улыбаться ей из-под грубого тёмного платка, что стоял козырьком над высоким чистым лбом. Озябшими руками Татьяна ловко раскатала бельё по верёвке и, полюбовавшись творением своих рук, подняла с земли таз и зашагала к воротам. Уже выходя из калитки на улицу, она услышала тихий надсадный вой, будто где-то в подвале маялся от боли пёс. Она немедля поспешила на помощь, но, завернув за угол сарая, с удивлением увидела человека, которого сначала приняла за мертвецки пьяного. Он стоял, наклонившись вперёд и уткнувшись лбом в поленницу, словно собираясь боднуть её. Плечи, обтянутые выгоревшей гимнастёркой, тяжело ходили вверх-вниз.

– 

Дядь, а дядь, – окликнула она, не подходя ближе.

Пьяных Татьяна опасалась, особенно после того, как подгулявший развязный солдатик бесцеремонно полез к ней на берегу Камы. Катря замахнулась на солдатика коромыслом, и это помогло Татьяне вывернуться из его цепких липких рук. Сама она по-прежнему была стеснительна и слаба.

– 

Дядь, плохо вам? – снова позвала Татьяна, сделав несколько осторожных шагов в его сторону и держа таз перед собой, как щит.

Человек, наконец, услышал, тяжело вскинул голову, развернулся по-военному – сразу всем корпусом… и оказался молодым парнишкой с красным заплаканным лицом. Он не был пьян. Его терзало горе, и Татьяна без опаски шагнула навстречу. Ей хотелось помочь, утешить, защитить этого пацана с медалью «За отвагу» и двумя желтыми нашивками за тяжелые ранения на застиранной гимнастерке.

– 

Что с вами?

Лицо парнишки по-детски сморщилось, и он проговорил хрипло:

– 

Иди, иди отсюдова…

– 

Да вы не злитесь. Я же помочь хочу…

– 

Не поможешь тут ничем, – дрожащим голосом произнёс он и, крутанувшись на каблуках, впечатался лбом в поленницу и тоненько завыл.

Дедушку Володю растила мать, прабабушка Елена. Отец его, поговаривали, жил далеко и даже, вроде бы, был женат на другой, но мать рассказывала Володе, что он умер. Володину маму в М. не любили. Несмотря на то, что за всю жизнь она не сказала никому ни единого худого слова, не говоря уж о делах, злые языки склоняли её имя на все лады, а к Володе намертво приклеилось невесть откуда взявшееся на Урале обидное малороссийское словечко “байстрюк”. Володина мать отличалась редкой красотой – не прямолинейной красотой простой русской бабы, а какой-то чересчур утонченной, необычной, как у женщин на полотнах эпохи Возрождения. По образованию Володина мать была учительницей, но в школе не заладилось, и она устроилась в местную библиотеку. Когда Елена шла по улице, мужчины невольно заглядывались на неё, а женщины смотрели с тупой горькой завистью. Стоило повернуть за угол, как и те, и другие принимались одинаково дурно говорить о ней. Мужчин раздражало, что она была с ними вежлива – и только, хотя как “принесшая в подоле” могла бы быть и посговорчивее. Женщины завидовали спокойной гордости и достоинству, которых им не хватало.

Дедушка Володя любил свою мать без памяти, хотя она бывала с ним сурова и даже жестка, потому что знал: она никогда не накажет несправедливо, за то, что просто попался под горячую руку, как