Золотой век Испанской империи - Хью Томас

Выдающиеся мешики, среди которых был и сын Монтесумы, дон Педро Монтесума, помогали испанцам набирать рабочих на строительство. Мотолиния вспоминает, что пение строителей – а в старые времена это было обычным ритуалом, сопровождавшим все подобные строительные мероприятия, – «не прекращалось ни днем, ни ночью (los cantos y voces apenas cesaban ni de noche ni de dнa)»{112}. Специалист по истории имперской архитектуры Джордж Кублер указывал, что, несмотря на все горе, которое могли испытывать индейцы в связи со своим поражением, их приводили в восторг (и, возможно, в конечном счете помогли завоевать их расположение) незнакомые им прежде механизмы, привезенные в Новую Испанию завоевателями. В первую очередь это были приспособления на основе колеса – блоки, повозки, тачки; но также они восхищались при виде мулов и гвоздей, стамесок и железных молотков. Обретение вьючных животных вело к чудесной революции в технологии, однако гвозди казались не менее важными, в то время как повозки имели для них особое очарование{113}. Таков был огромный вклад, сделанный Испанией в техническую культуру Нового Света.

К лету 1523 года очертания нового города начали понемногу вырисовываться. По политическим соображениям он должен был быть величественным и впечатляющим, поскольку в его задачу входило служить воплощением силы, в которой нуждались и которую обретали как завоеватели, так и завоеванные. Мехико-Теночтитлан не сводился к мостовой и горстке глинобитных лачуг, это был огромный город европейских масштабов – такая столица, какой до сих пор не обзавелась даже сама Испания. Весь год напролет окрестности города кишели рабочими, таскавшими каменные плиты и огромные древесные стволы. Уже можно было начинать восхищаться потрясающими арками на главной площади – европейская арочная архитектура, до этих пор совершенно неизвестная в древней Мексике, теперь встречалась в столице повсюду.

В начале 1524 года здесь можно было видеть зарождающиеся монастыри и церкви с куполами над часовнями, а также частные дома, обнесенные стенами с зубцами и контрфорсами, двери которых были укреплены набитыми гвоздями, а окна – решетками. Полным ходом шло строительство временного кафедрального собора. Над стенами уже выглядывали верхушки фруктовых деревьев из внутренних садов. Не были забыты и виселица с позорным столбом – тоже в каком-то смысле приметы цивилизации.

Критики Кортеса обвиняли его в том, что он в первую очередь заботится о строительстве дворцов для своих приближенных. Однако помимо дворцов, к 1526 году были возведены тридцать семь церквей{114}. Один из секретарей Кортеса, Хуан де Ривера – довольно ненадежный эстремадурец, вероятно родом из Бадахоса и возможно кузен Кортеса, впервые прибывший в Новую Испанию в качестве нотариуса при Панфило де Нарваэсе, – так описывал в отчете Петру Мартиру великое предприятие, затеянное в Новой Испании главным конкистадором: «В настоящий момент он пытается возродить из руин огромный озерный город, которому война нанесла повреждения: акведуки уже восстановлены, уничтоженные мосты и многие из разрушенных домов отстроены заново, и мало-помалу город приобретает свой прежний вид». Ривера прибавлял, что и торговая жизнь тоже возвращается к прежнему состоянию: здесь снова можно видеть рынки и ярмарки, «лодки приплывают и уплывают так же оживленно, как и прежде, и торговцев, по-видимому, такое же множество, какое было во времена Монтесумы»{115}. В дополнение к вышесказанному, были выстроены две больницы, одна из которых – Сан-Ласаро, возле Тлашпана – предназначалась специально для прокаженных, а вторая для всех прочих заболеваний{116}.

Вскорости после начала великого предприятия по восстановлению Теночтитлана Кортес написал еще одно письмо императору Карлу, выражая свое беспокойство относительно того, что не получил ответа на свои предыдущие письма, и объясняя, что в текущих обстоятельствах он был «почти вынужден» даровать своим сотоварищам-конкистадорам энкомьенды, поскольку чувствовал необходимость сделать хоть что-нибудь для тех, кто помог ему одержать великую победу над мешиками. К несчастью, он не мог предложить им достаточно золота или жемчуга, чтобы вернуться в Испанию! Он обсудил этот вопрос со своими офицерами (в число которых, как мы предполагаем, входили те, кому предстояло получить выгоду от его решений, а именно братья Альварадо, Тапия и Сандоваль). «Умоляю Ваше Величество одобрить мое решение», – так заключал Кортес свое письмо{117}.

«Энкомьенда» – средневековый термин, означавший, что человеку даруются не земельные угодья, но что губернатор, или капитан-генерал, жалует ему труд и приношения некоторого количества туземных индейцев – натуралес, – живущих в определенном месте. Прецеденты такой практики существовали при отвоевании Испании у мусульман; эта же схема использовалась и в испанских владениях в Карибском море. Кое-кто из людей Кортеса имел энкомьенды на Эспаньоле или Кубе, а в некоторых случаях и там, и там. Даруя конкистадорам энкомьенды, Кортес удовлетворял их желание властвовать. Территория при этом не указывалась, но в некоторых обстоятельствах подразумевалась. История энкомьенд на протяжении XVI столетия полна противоречий, поскольку зачастую корона принималась доказывать, что дар относился лишь непосредственно к тому человеку, которому он был пожалован, в то время как энкомендерос желали передать его потомкам на несколько поколений, если не навечно.

Первый энкомендеро появился в Новой Испании в апреле 1522 года – это был относительно неизвестный конкистадор Гонсало де Сересо, который, несмотря на то что прибыл в Новую Испанию вместе с Нарваэсом, в конечном счете стал пажом Кортеса. Получив в энкомьенду большой город Чолулу, он стал помогать перевозить из Тласкалы в Тескоко лес для строительства бригантин Мартина Лопеса. Впоследствии он сделал состояние на торговле и играл значительную роль на начальном этапе жизни колонии{118}.

Кроме него, первыми энкомендерос стали золотоволосый вождь Педро де Альварадо, получивший в энкомьенду город Шочимилько, Франсиско де Монтехо (непосредственно в тот момент находившийся в Испании), которому был дарован богатый город Аскапоцалько, славный своими серебряных дел мастерами, а также Алонсо де Авила, который сопровождал письмо Кортеса от 22 мая в Испанию и был захвачен в открытом море французами – он получил Куаутитлан, Сумпанго и Шальтокан. Самому себе Кортес отвел Койоакан, город строителей Чалько, Экатепек, а также город Отумба, послуживший в 1520 году сценой великой битвы.

Значительную роль в деятельности испанцев в те первые годы сыграла их попытка включить в свои планы многочисленных вождей старой ацтекской империи. Так, Кортес отдал Педро, сыну Монтесумы, древний город Тулу. Такуба с ее 1240 домами и несколькими сотнями натуралес отошла Исабель, дочери Монтесумы и бывшей жене Кортеса{119}. Все понимали, что выжившие представители монархии и общественные лидеры будут приняты завоевателями в качестве таковых при условии, что они не станут противопоставлять себя христианской религии{120}. Это правило соблюдалось в империи еще много лет. Туземным правителям пришлось принять абсолютный запрет на полигамию и человеческие жертвоприношения. Энкомендерос получали право пользоваться трудом жителей того или иного поселения и получать свою долю производимой продукции – но взамен они должны были взять на себя заботу о религиозной жизни в своем регионе. Энкомендеро не мог жить в своем имении, а должен был поселиться на том участке в Мехико-Теночтитлане, который был ему отведен в траса Гарсии Браво. Таким образом в Новой Испании устанавливалась связь между городским и сельскохозяйственным устройством, отражавшая положение, уже существовавшее в карибских колониях (на Эспаньоле, Кубе, Пуэрто-Рико и Ямайке), а также во владениях Педрариаса в Дарьене и Панаме. В дальнейшем такие планы воспроизводились по всей Испанской империи в Южной Америке.

В 1522 году Кортес выслал в Испанию карту Теночтитлана, которая была опубликована вместе с латинскими изданиями его второго и третьего писем к Карлу V. В ней сочетались, как указывают некоторые современные авторы, фантастические и реалистические черты. Это латинское издание было выпущено в Нюрнберге – столице немецкого книгопечатания того времени. В виде «прихотливого изображения ацтекской столицы», выполненного в стиле так называемых «островов», оно вошло в печатную работу «Isolario», где содержались иллюстрации всех самых знаменитых островов мира. После первого издания, вышедшего в Венеции в 1528 году, Бенедетто Бордоне выпустил по меньшей мере еще четыре; одно из них и содержало план Теночтитлана, взятый из карты Кортеса{121}. Наконец-то мы приближаемся к эпохе создания хороших карт.