Посторонний - Анатолий Азольский

Сброшу покров таинственности: я стал рецензентом самотека, то есть прочитывал десятки и сотни сочинений графоманов, каждый из которых полагал, что стоит в редакции понимающему человеку прочитать его творение, как из далекой столицы в глухомань полетит самолет за творцом, доставит его в редакцию и после долгих рукоплесканий и рукопожатий журнально-издательская казна переместится в карман провинциала, а вслед за публикацией гениального романа (повести, трилогии, эпопеи) автор вознаградится всеми существующими премиями. Народ полагал наивно, что правду знает только он и без этой правды государство рухнет. Сама жизнь, вне литературы лежащая, прорывалась анекдотами, редчайшими фильмами, а письменные отражения настоящей жизни заполняли, не покидая их, шкафы редакций, почта несла и несла в издательства и журналы папки с рукописями, и хотя никакого закона, обязывающего редакции читать рукописи, не существовало, папки с романами и повестями регистрировались, папки отдавались рецензентам, в число их попал и я — волею бывшего однокурсника матери. Этот «большой русский писатель» (так в учебниках!), мэтр советской литературы, к Политиздату приписанный, соблаговолил глянуть на меня в Литфонде (я пришел выклянчивать деньги), поманил к себе как халдея и не без отвращения произнес:

— Любезный! Социалистический гуманизм не препятствует псу подыхать под забором, однако ради вашей матушки я готов поступиться принципами… Ступайте в «Новый мир», в «Октябрь», куда угодно, я позвоню, вам не дадут окочуриться с голода…

О, слава тебе, большой мэтр, вечная благодарность, но не стоило бы касаться матушки моей, которая всю недолгую жизнь посвятила доказательству того, что соцреализм был, есть и будет, что Пенелопа всего-то подражала Ярославне. Месяца не прошло, как я понял, что нахожусь при любимом деле и даже как бы на службе, потому что рецензенты утверждались редакционными коллегиями; финансовые проблемы перестали меня тревожить, потому что редакторы журналов всегда, из нелюбви к Политиздату, держали для меня лакомые куски — вырезку, филейные части, а то и тушу целиком. И не одну: бывали дни, когда из похода по редакциям я возвращался с двумя неосвежеванными баранами в кейсе («кирпичи» по двадцать пять листов), дополнительно держа в авоське молочного поросенка (десять листов) и еще не ободранного кролика (восемь). Платили не меньше трех рублей за отрецензированный авторский лист, в «кирпиче» — шестьсот с чем-то машинописных страниц, читать его полностью вовсе не обязательно, хорошая практика позволяла пробегать глазами абзацы, в содержание их не вдаваясь, ввиду полной бессодержательности; чтение «по диагонали» занимало не более трех часов, остановки случались по вине авторов, они в простоте душевной выкладывали правду-матку в нагой сущности, то есть то, к чему устремлялись мои жадные глаза, которые оставили меня равнодушным, когда в первом же «кирпиче» прочитал о расстреле демонстрации в Новочеркасске. Разные Би-би-си и прочие голоса Запада — глупые неумехи, разносящие бабские сплетни, тявкающие моськи, а слон — это тысячи честных правдолюбцев Великой России, без страха и упрека оглашавшие события дней текущих и прошлых.

Они обогащали меня. Я знаю, на какие педали давить в кабине «МиГ-25», если вдруг заглохнет двигатель и самолет вот-вот свалится в штопор; мне доподлинно известно, что делать шпиону с шифроблокнотом, когда на хвосте его висит ФБР (КГБ, Моссад, МИ-5); способы хранения винограда летних сортов могу продиктовать неопытным подмастерьям лозы; совсем диким покажется мне вопрос следователя, что делать ему, раз подозреваемый отрекся от всех ранее данных показаний, и как поступать с арестованными, если они носят фамилии членов Политбюро ЦК КПСС; что проглотить для отбивания запаха алкоголя перед взятием анализа крови или мочи — и на это отвечу, пожав плечами; обогащение урановых руд — процесс таинственный, но не для меня; происхождение мутаций, очередность их — так и про это я смог бы прочитать цикл лекций на биолого-почвенном факультете МГУ; в субкультуре уголовного мира я ориентируюсь достаточно хорошо, терминологию сыска и следствия освоил, вот почему и написал о танце с Маргит — без проникновения; весьма ценные консультации могут получить у меня девочки-торопыжки, желающие поскорее дефлорироваться с наименьшими потерями для психики и организма; сочинить житие некоторых прославленных деятелей государства, буде нужда рассказать о них правду, сущая находка для меня, уж я бы постарался… А если кому припрет нужда и потребуются документы в сейфах посольств каких-либо государств, не входящих в знатную пятерку мировых лидеров, то нет лучшего консультанта, приходите, дам прекрасные и верные советы…

И так далее, до бесконечности. Самая могучая разведка мира снабдила меня бесценными знаниями, которые, к сожалению, книжные, то есть я знаю, но не умею.

Однажды, вспоминаю, приплыл ко мне самотеком бездарненький рассказик одного шоферюги, скопище фраз, наполненное, однако, высочайшим смыслом.

Рассказик этот не высосешь из пальца. Автор, бывалый шофер, описал, не скрывая стыда и недоумения, непонятный с ним происшедший случай, курьез, если хотите. Он вел пустой пятитонный грузовик, возвращаясь из рейса, рядом — то ли экспедитор, то ли сменный шофер; погода портилась, дорога тоже, подобрали стоявшую на обочине девушку, та села между ними, несмело попросила довезти до города. Довезти не смогли, тьма навалилась, гроза с ливнем, заночевали в лесу, там домик для случайных гостей, полканистры бензина на всякий случай, кое-какая еда, да у них еще были консервы и хлеб. Поужинали, выпили, стали соображать, кому как спать, в домике — топчан на двоих да рваные телогрейки в углу. Кто где — решено было просто, девица сперва подлегла к одному шоферу, потом к другому, затем повторила тот же расклад. Заснула на телогрейках, а мужики беззвучно вздыхали, пытаясь сообразить, что произошло с ними. Не впервые, поняли, лежала их ночная фея под мужиками, но ни разу бывалым парням не встречалось такое отсутствие отдачи, той самой, какой откликаются женщины если не учащаемыми вздохами, то порывами своего тела. Что картошку чистить для голодного мужика, что раздеться при нем и ноги раскинуть — все едино. И что шоферюг стыдило — так то, что до топчана девица с дочерней лаской обхаживала обоих, постирала их рубашки и пыталась по-семейному вразумить: за здоровьем надо следить, теплей одеваться и так далее… Повздыхали мужики, покурили в темноте да потихонечку встали, всю еду выложили на стол девице, чтоб та не голодала, рубашки так и остались в тазике, и тихо-тихо — к своему грузовику; только отъехали — догоняет их ночная подруга, чуть не плачет: куда ж вы, рубашки еще не высохли, да я вам еще на дорожку блинчиков напеку.

Непонятный автор, странная девица — а я ведь расспрашивал уже шоферюгу: о грозе в тот день, хорошо ли слушался грузовик руля, домик кому-то принадлежал или общенародная собственность, материлась ли ночная фея?..

Такие невинные вопросы разрыхляют память, они как плугом или сохой из-под затвердевшей корки мозга выдирают и выкапывают погребенные временем предметы и приметы. И девица прояснялась, начали тесниться варианты. Возможно, детдомовка с искривленными понятиями, где детская тяга к отцу («папе») облеклась в форму полового сближения с мужчиной, а он («мужчина») мог быть не один, потому что еще до детдома к матери девицы заваливалось похотливое мужичье. Психическая ненормальность не могла не проявиться — вплоть до тяги жертвовать собою ради… Чего ради? Или… Но в том беда, что и в рассказе, и в иной литературной форме описанный эпизод этот так и останется клочковатым набором дорожных происшествий, в эпизоде была жизнь, еще не расфасованная по привычным читателю кулькам, и ложью оказывалась вся проза с ее возвратами к истокам, с закругленностью, с закольцованными сюжетами, но как только пишущий человек начинал отвергать гладкопись, заученность и затверженность, едва он обращался к абсурду или какому-либо модернистскому стилю, как тут же обнаруживалась еще большая неправда.

Мысль обращается в ложь еще до изречения?

Так и кормился я безграмотными повестями и романами, два раза в месяц получая за то денежки на Чехова в бухгалтерии «Известий» или на Правде, там, где одноименное издательство. Меня устраивала жизнь в самотеке, я и жил самотеком, ни к какому берегу не причаливая, потому что на Анюту надо давать деньги раз в два месяца и видеть ее хотя бы раз в две недели. Я уже и забыл про «Евангелие от Матвея», про Лубянку я, разумеется, помнил, но никак не представлял себя фигурантом в одном из многочисленных ее дел.

В те времена в моду вошли фасоны намордников, которые вручались некоторым литераторам, чтоб те сами напяливали их на себя; был и такой способ: заграница печатала опального писателя, после чего литературные начальники разводили руками в знак того, что ничем уже помочь не смогут и отныне литератору не стоит носить рукописи в журналы. Власть порою сама передавала рукопись за границу либо выкрав ее из редакции, либо сняв с нее копию. Сложилась уже юридическая практика: автор опальной рукописи мог давать читать ее кому угодно без всяких последствий. Но если осчастливленный его доверием читатель передаст рукопись другу, то это уже распространение сведений, порочащих общественный строй, это антисоветская пропаганда. Никто обо мне за границей не знал, раза два или три какие-то полузнакомые литераторы будто бы в шутку предлагали прославить меня на всю Европу, разреши только им отправить мою повесть в тамиздат, и я фыркал, отказываясь. Прошел слух, что кто-то пытался вывезти политиздатовскую рукопись за границу, но злодея изловили, сам Вася Савельев рассказал мне, как, пересаживаясь с такси на электричку, с электрички на грузовик, с него на подводу, он настиг перевозчика «Евангелия» на пригородной станции под Клином и набил морду негодяю, который за презренные доллары едва, в пристанционном сортире, не передал мою повесть шпиону. Мы с Васей по этому счастливому поводу раздавили два пузыря, были они дополнением к клятве Герцена и Огарева.