Реквием по Марии - Вера Львовна Малева

если говорить напрямик, не думаю, чтоб наш Ваня мог сделать ошибочный выбор. Думаю, мама знала о нем всю правду. И простила его.

— Простила, да. Однако боль, которую причинил его отъезд, свела ее в могилу.

— Причина не только в этом. Она, нисколько не сомневаюсь, просто не могла представить себе жизни без папа́…

Аннет испуганно умолкла. Вот они, пусть и косвенно, вернулись к вещам, которых ей не хотелось затрагивать. Елена бессознательно взяла несколько аккордов. Аннет одобрительно кивнула.

— Прости меня, Леночка. Подозреваю, каких надежд тебя лишила. Поверь мне. Хоть ты и знаешь мое отношение к мужчинам, Митю я любила как родного брата. И все же…

— Нет, нет, — поторопилась успокоить ее Елена, — даже не знаю, думала ли конкретно о нем. Или о тени прежних времен, которые воплощаются в воспоминаниях о нем. Наше детство и юность, те счастливые времена, когда были все вместе…

Я ненавижу бурное смещенье линий; И никогда не плачу, никогда не смеюсь…

— Бодлер. Целую вечность не перечитывала. Дела консерватории в конце концов загонят меня в гроб. Потребностей все больше, денег — все меньше. Теперь еще заставили взять это название! «Воссоединение»! Люди в городе возмущены. Некоторые стараются не замечать меня. Проходят мимо и не здороваются. Однако мое мнение таково: школа должна работать под любым названием. Лучше, чем совсем закрыть ее. Не в этом заключается патриотизм.

— Ах, Аннет, Аннет, qui sait?[13] Мы сами не знаем, чего хотим. Большевиков боимся. Королевских чиновников встретили в штыки. Что ж касается тезиса тех, кто сидел в «Сфатул Цэрий»[14], как бы плохо я ни разбиралась в политике, считаю его полнейшим абсурдом. Какую еще независимую страну можно построить на этом клочке земли?

— Милая моя, мы в самом деле далеки от политики, хотя бедный Ваня и пытался хоть что-то вбить нам в головы. Действительность, однако, самый лучший учитель. Неужели думаешь, будто участники Татарбунарского восстания не знали, чего хотят? Нет, ma petite…[15] Большинство знает, чего хочет. Тех же, о которых говоришь ты, во всей Бессарабии всего лишь горстка.

— Браво, браво. Говоришь как по писанному. И возможно, полностью права, дорогая моя Аннет. Но тогда что делать нам, «этой горстке», как изволила выразиться? Окажемся лишними и, значит, будем обречены на гибель, как говорил Ваня?

— Ваня говорил о бездельниках и эксплуататорах. Человек же, который трудится, имеет право на существование — если помнишь, так он тоже говорил. А мы с тобой, дорогая сестрица, зарабатываем на хлеб трудом. — Она легонько пошлепала Елену по плечу.

— Зря говоришь, что Ванина наука была ни к чему, — улыбнулась та. — Можно сказать, ты прекрасно ее усвоила.

— Прекрасно — это, конечно, преувеличение. Правда же в том, что мы обычно находили общий язык. Куда лучше было бы, если б такое понимание он встречал со стороны Нины. Наверное, оттого и разбилась их дружба.

— Не думаю. Просто ей всегда нравился Глеб.

— Хотя и с ним не повезло…

— Да. Все равно осталась вдовой. Если б и я вышла за Митю, ждала бы такая же судьба.

— Не очень удачное сравнение. Ваня все же жив. Сердце говорит мне, что жив.

— Кто его знает… Malgré tout…[16] Может, ты в итоге окажешься права. Что ж касается Нины, то тут ее судьба оказалась бы удачней. Если бы связала свою жизнь с Ваней…

— Мама очень ее любила, — продолжала Аннет, словно не расслышав последних слов. — Помнишь, если не приходила день-два, начинала спрашивать: где это Нина, куда девалась Нина?

Вошла Лукица, служанка, с кипой счетов от «Грабоиса», от «Сеферидиса», от «Дерматы». Настало время оплачивать их, и с завтрашнего дня, по-видимому, в дом начнут заглядывать представители кредиторов.

Суровая проза жизни ворвалась неожиданно, резко оборвав воспоминания и запоздалые сожаления. Тщательно изучив счета, сестры вернулись к обычным занятиям. На этот раз Елена стала играть ноктюрн Дебюсси. Аннет раскрыла томик пьес Чехова.

— Да, Аннет, — снова обратилась к сестре Елена. — Мне давно уже хочется посоветоваться с тобой. Что будем делать с этой девушкой, Марией? Считаю, что случай тут уникальный. Истинное дарование. Ей безусловно следует учиться. Учиться и много, очень много работать.

— Что касается труда, то тут она, по-моему, сил не жалеет. Очень упорная и настойчивая.

— А когда посмотришь со стороны, такое впечатление не складывается. Кажется слишком нежной, слишком женственной.

— Когда б ни были свободны классы, занимается, даже по воскресеньям. Что ж касается учебы… Хочешь сказать: нечем платить?

— Да. Именно это. Семья в трудном положении.

— И только ли у нее!

— К сожалению. Но, Аннет, эта девочка — настоящее чудо. Может добиться многого. И представляешь наши заслуги, если окажем ей помощь?

— Я и не знала, что ты такая честолюбивая, сестрица.

— Ах, Аннет, не смейся! Разве о лаврах для нас я мечтаю? Говорю о том, как будем удовлетворены душевно. Ведь что еще нам в конце концов остается?

— Знаю, мой ангел, знаю. Я пошутила. Тоже думаю об этой девушке, давно уже слежу за ней. Разумеется, мы ей поможем. Какими бы скромными средствами ни располагали.

Это была правда. Домнишоара Аннет одобрила и оценила старательность Марии. Порой, оставаясь одна, поскольку только в одиночестве она позволяла себе предаваться горьким сожалениям по поводу неудавшейся сценической карьеры, барышня мечтала о том, что эта девочка сумеет добиться на оперной сцене того, чего не удалось сделать ей, Анне Дическу. Да, она как может поддержит ее.

На эстраде Общественного сада выступал симфонический оркестр. Женя Бобеску дирижировал «Славянскими танцами» Дворжака. Доамна Нина Предеску решила, что может встретиться там с приятельницами. Она надела серебристо-серый костюм и темно-синюю шляпку, которой соответствовали туфли, перчатки и сумочка. Нарядила также и Ники, который, радуясь новой одежде,