Россия и современный мир №1/2011 - Юрий Игрицкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Осуществляемое государством вторжение в приватную сферу начинает осознаваться как нелегитимное. Формируется то, что М. Олсон называет «негативным социальным капиталом» (12, с. 127). Государство перестает быть инструментом социальной интеграции, во всяком случае перестает осознаваться в таком качестве. Напротив, как показал А.Ф. Филиппов на материале анализа концепции К. Шмитта, политическое вторжение в этом случае разрушает социальную ткань общества, выступает сильнейшим дезинтегратором (19, с. 129).
Начиная со второй половины 90-х годов ХХ в. связь между Дальним Востоком и европейской частью России становится все более призрачной. В ходе опросов, проводимых в 1997–1999 гг. менее 5 % респондентов указали, что в последние годы бывали в столице, менее 15 % респондентов отметили, что регулярно следят за общероссийскими новостями. Существенно и то, что в тот период доступ к сети Интернет, несколько компенсирующий удаленность, имели 5,6 % респондентов. Но примерно таков же был уровень информированности и интереса столичного населения и центральной власти к региону. В сложных политических процессах конца ХХ столетия места Дальнему Востоку просто не находилось, поскольку его электоральный вес был ничтожен, а «работа» с ним затруднена удаленностью и разорванностью коммуникаций. От местной власти требовалось лишь внешнее выражение лояльности и самостоятельное решение внутрирегиональных проблем (проблем субъекта Федерации).
Система политических мифов в этих условиях явно разделялась на мифы «для внутреннего» и «для внешнего» применения. К первым относились мифы, связанные с ограблением региона, противопоставлением «Москве» и «китайцам». За счет них создавалась региональная идентичность и возможность мобилизации населения, обозначенная нами как «катастрофическая мобилизация». Они же давали губернаторскому корпусу безусловную поддержку электората в качестве защитников и посредников между Дальним Востоком и «Москвой». Для «внешнего применения» использовались образы «богатого региона», «форпоста», связанного с сохранением территориальной целостности страны.
Понятно, что такое «разделение» достаточно условно. В сознании носителя данных мифологем они составляют единство. В зависимости от коммуникации одни аспекты проговаривались, а другие подразумевались. При этом демонизация и «центра», и «Китая» никоим образом не препятствовала приграничной торговле с южным соседом или «выбиванию» трансфертов из федерального бюджета. А слабая заинтересованность в судьбе региона федеральной политической элиты, занятой борьбой за власть и разделом «советского трофея», не мешала декларациям о важности сохранения дальневосточных рубежей и выделению не особенно щедрых трансфертов для сохранения этих рубежей. Возникала некоторая «третья» реальность, не сводимая ни к дальневосточной, ни к «московской», но устраивающая и одну, и другую стороны. В рамках этой реальности и были сформулированы «правила игры» 90-х годов. «Москва» оказывалась для региона Другим. Но далеким Другим, таким, с которым выработаны вполне приемлемые формы взаимодействия.
Экономический подъем, начавшийся после троекратной девальвации рубля в 1998 г. и совместившийся с началом роста цен на энергоносители, привел к тому, что интерес к Дальнему Востоку из сугубо теоретического превратился в «прикладной». Федеральный центр «вернулся» на Дальний Восток. Из далекого Другого он внезапно оказался «близким» при этом не перестав для большей части населения быть Другим. Но Другим для центра внезапно оказывался и сам регион. Здесь-то и возник конфликт. Дать описание и предложить интерпретацию этой нетривиальной ситуации мы и попытаемся ниже. Начать логично с экспликации представлений о Дальнем Востоке, позволяющих зафиксировать сам факт когнитивного диссонанса.
Для выделения ключевых мифологем, которые предполагается подвергнуть анализу, мы воспользовались материалом статей центральных газет и интернет-изданий за 1999–2009 гг.3, посвященных Дальнему Востоку России, концепции стратегии социально-экономического развития ДВФО и Байкальского региона, возникшей в недрах Минрегиона в 2007–2008 гг. В ходе контент-анализа отбирались концепты, наиболее часто используемые для характеристики Дальнего Востока (они в 5,7 раза «опережали» все остальные по частоте употребления). Такая частотность позволяет нам считать их репрезентантами глубинных коллективных представлений, мифов, а не «личным мнением» журналиста или издания. Показательно и то, что вне зависимости от «генеральной линии» издания сам перечень ключевых концептов сохраняется, допуская лишь незначительное частотное варьирование.
Выделенные концепты можно разделить на «позитивные» и «негативные». Позитивный образ региона характеризуется так (по убывающей): «выход в АТР», «природные богатства», «форпост России», «ресурс будущих поколений». Негативный образ региона описывается более широким кругом определений: «удаленность», «безлюдье» («сокращение населения», «бегство» и т.д.), «миграция», «демографическое давление на границы» (более политкорректный вариант – «китайская угроза», «желтая угроза», «тихая экспансия», «сложные природно-климатические условия», «тяжелый социально-экономический кризис», «преступность», «тотальная коррупция». Постоянно присутствующей в информационном пространстве темой стала тема «правого руля», «подержанных иномарок» и «протестов автомобилистов». Однако самым «популярным» концептом, характеризующим регион, является концепт «угроза». При «суммировании» этих представлений возникает довольно грустная картина. Богатому региону, являющемуся воротами России в Азиатско-Тихоокеанский регион, ее форпостом и залогом ее будущего угрожает захват, сокращение населения, экономический кризис, преступность и коррупция.
Но Дальний Восток – не просто богатый регион. Это богатый регион, в котором остро заинтересовано государство. И не только из-за наличия природных ресурсов, но прежде всего в силу его транзитных возможностей – «выхода в АТР». Хотя эти два фактора, пожалуй, исчерпывают позитивные характеристики региона в экономической сфере. Идея же «форпоста» России, ключевая в XIX–XX столетиях, сегодня важнее для самих дальневосточников, нежели для «внешнего наблюдателя» (7, с. 114).
Гораздо обширнее перечень угроз для региона, ставший столь же неотъемлемой его характеристикой, как и представления о его богатстве. «Угрозы» можно разделить на три группы: «объективные», «внешнеполитические» и «внутриполитические». «Объективных угрозы» – это суровый климат, удаленность от центра страны и Центра вообще, слабая заселенность. Казалось бы, эти параметры не подлежат обсуждению. Они просто есть. Однако это не совсем так. В Концепции стратегии социально-экономического развития Дальнего Востока и Байкальского региона территория региона была разделена на три зоны: абсолютно дискомфортная, экстремально дискомфортная и просто дискомфортная. Если за достаточный уровень комфортности принять климат Гавайских островов, то классификация эта выглядит вполне оправданной. В то же время температурный режим южной части Дальнего Востока, где и находится основное население региона, существенно более благоприятен для проживания, чем климат, к примеру, Ленинградской или Вологодской областей. Отчего же возникло это представление?
Здесь можно говорить о двух смысловых переносах, свершившихся на заре освоения региона. Первый – перенесение образа «холодной Сибири» на еще более удаленные, а значит – еще более холодные земли (1, с. 236). Второй перенос связан со спецификой освоения региона. Опорным пунктом первоначального освоения Дальнего Востока в XVII столетии оказался не относительно «южный» Иркутск, а «северный» Якутск (8, с. 87). Само же освоение шло вверх по Лене и далее до Охотска и Анадыря. Эти районы (богатые «мягкой рухлядью» и «рыбьим зубом», за которыми, собственно, и шли) действительно были климатически не особенно гостеприимны.
Позже «суровость» географо-климатических условий региона активно использовалась дальневосточными политиками для обоснования «особого» отношения к региону, была способом прикрыть собственные хозяйственные просчеты. В советский период «трудными климатическими условиями» объяснялся катастрофический уровень бытового обеспечения строителей Комсомольска-на-Амуре и БАМа (5, с. 39), слабое развитие социальной инфраструктуры в регионе. Кроме того, «суровость» климата и связанные с ним «районные» и «северные» надбавки стали важным элементом региональной самоидентификации. Следующие две «объективные угрозы» (удаленность и редкое население) тесно смыкаются с понятием «внешнеполитические угрозы» региону, а значит – России. Их разумно будет рассмотреть в этом «блоке».