Философия крутых ступеней, или Детство и юность Насти Чугуновой - Альберт Карышев

– Мы их не забыли, – ответил за внучку дед.

– Можно я свою куколку опять на стол посажу, чтобы она глядела на меня и слушала, как я играю? – спросила девочка педагога.

– Можно.

Андрей Иванович достал из сумки пластиковую куколку с синими глазами и рыжими волосами, в розовом платьице, и посадил на стол. Настя подсунула скрипку под подбородок, который положила на чёрную бархатную подушечку, сшитую бабушкой, удерживаемую на шее с помощью завязок. Её «половинка», покрытая вишнёвым лаком, лоснилась, как заледенелая. Вскинув наканифоленный смычок, Настя поднесла его к струнам и, лизнув губу, неторопливо заиграла гамму до мажор. Корнилова остановила её.

– Стоп! Мы занимаемся второй год, и на каждом уроке я говорю об одном и том же! Гриф подними выше. Смычок прикладывай к струнам посредине расстояния между подставкой под струны и торцом грифа. Води смычком ровнее; не дави им на струны, извлекай звук за счёт веса смычка. Руки раскрепости. Что они у тебя так зажаты? И сама ты вся зажатая. Ну-ка, перехвати скрипку правой рукой, дай мне свободную левую! Вот! Пальцы как судорогой сведены! Дай теперь правую! Возьми моё запястье! Представь, что берешь не запястье моё, а смычок! Ну что ты вцепилась в меня? Даже больно! Так же крепко сжимаешь ты и гриф, и смычок, а это никуда не годится. Запомни: в игре на любом музыкальном инструменте, а на скрипке тем более, физические усилия должны быть наименьшими, естественными, ненапряжёнными. Иначе скрипка засипит, замяукает, захрюкает, и слушать её будет противно. Всё ли поняла? Хорошо, продолжай…

Настя играла вдумчиво и прилежно, стараясь учитывать замечания. Но Корнилова не была довольна. Вновь и вновь она сдерживала ученицу, иногда брала у неё скрипку и показывала, как надо играть. Девочка принялась за гамму ре мажор, увеличивая её темп по указанию педагога – от целых нот переходя к «половинкам», «четвертям» и «восьмушкам», развивая беглость пальчиков и чувство ритма. Сыграла она арпеджио, и к тому времени, как явился концертмейстер Виктор Александрович, успела разобрать с Корниловой некоторые заковыристые такты большого конкурсного произведения. Концертмейстер по-мальчишески вскинул для приветствия руку, сел за рояль и, глянув в клавир на пюпитре, приготовился к музицированию. Текст партии скрипки тоже покоился в рабочей позиции – на алюминиевой подставке, которую Лариса наладила по росту Насти.

Она кивнула. Концертмейстер бросил худые, с волосками, кисти на клавиши и девочка заиграла в дуэте с фортепьяно, извлекая из маленькой скрипки в не заставленном мебелью гулком классе такие сочные светлые звуки, что Чугунов заслушался и горделиво подумал о том, что никто из скрипачей Настиного возраста не сыграет лучше его внучки.

Но Корнилова снова прервала ученицу.

– Нет! Нет! – заговорила она, тряся головой и отмахиваясь рукой. – Интонация не вполне верна, и в счёте ошибаешься! Кукле твоей не нравится! Видишь, она поморщилась и голову опустила? Начни ещё раз! Внимательнее смотри в ноты! Вслушивайся в то, что играешь!

«Да ведь хорошо играет!» – хотелось Чугунову защитить внучку, и он с досадой поглядывал на Корнилову.

Она, русская женщина Лариса Владимировна Корнилова с первого взгляда показалась Андрею Ивановичу немкой. В её внешности виделось ему то, что было на иных открытках, привозимых в сорок пятом году фронтовиками из побеждённой Германии. Молодые фрау на этих открытках носили жёлтые короткие волосы с высокой волной, платья с пояском и подкладными плечиками. Их круглые, в меру улыбчивые лица сияли здоровьем. У Корниловой волосы тоже были жёлтые короткие, лицо круглое свежее, платье с поясом, правда, без подкладных плечиков. Отчасти немецкими счёл Чугунов и черты характера Ларисы: деловитость, собранность, склонность к порядку во всём: в книгах описывались такие немецкие черты. Побывав в Германии, он встретил там и «открыточных» женщин, и «книжных», но видел и совсем других. Послевоенные открытки, однако, помнились ему до сих пор…

Настя вздохнула и заиграла с первого такта. Корнилова послушала и огорчилась.

– Нет, это не конкурсное исполнение! Ты хочешь победить?

– Хочу.

– Тогда перестань вздыхать и хмуриться. Чтобы победить, надо играть не просто лучше других, а на голову выше, нет, на две головы. Понимаешь меня?

– Понимаю. Это вот так? – Настя подняла скрипку над головой. – А как тогда на ней играть, если выше головы?

Взрослые засмеялись, девочка тоже.

– Чудачка! – сказала Лариса. – Играть на голову выше других, значит, играть лучше соперников, а на две головы выше – много лучше. Это образное выражение. Ну, продолжай. Виктор Александрович, – обратились она к концертмейстеру, – вы пока обождите.

Пианист с клочковатой бородой, одетый по-спортивному в рифлёный свитер и лыжные брюки, откинулся на спинку стула, свесив руки, протянув под фортепьяно ноги в тёплых ботинках. Повернув лысоватую голову, он подмигнул Насте. Девочка стала проигрывать трудные места конкурсной вещи и не остановилась, когда в класс, припадая на хромую ногу и опираясь на палочку, тихо вошёл заведующий струнно-смычковым отделением Кругляков. Послушав, как трудится ученица, понаблюдав, как гоняет её педагог, он произнёс глухим от природы голосом:

– По-моему, Лариса Владимировна, вы слишком строги. Настя играет неплохо. Мне понравилось.

– Не мешайте, Валерий Николаевич, – ответила Корнилова.

– Хорошо, не буду, – и он вышел так же тихо, как вошёл.

– Играй, Настя! Играй! – подстёгивала Лариса девочку. – Исправляй огрехи! Следи за музыкальностью исполнения! Что ты такая безрадостная?

– Чему радоваться-то?

– Нет, не нравится мне твой настрой! И игра не нравится!

– А Валерию Николаевичу понравилось.

– Очень хорошо. Он отличный педагог. Но учти: он педагог твоей соперницы Светы и не может не желать победы собственной ученице…

Настя морщила лобик, куксилась, но раз за разом переигрывала то, что требовала переиграть Корнилова. Концертмейстер скучал, позёвывал. Андрей Иванович жалел внучку и боялся, что она расплачется, как плакала, случалось, особенно, в первый год обучения, от боли в кончиках пальцев, от усталости в руках, плечах, ногах. Ближе к концу урока девочка набело завершила только небольшую часть произведения и успешно исполнила её с пианистом. Потом она стала работать небрежно, сердито, наконец решительно отошла от пюпитра и положила скрипку со смычком на стол.

– Не хочу больше играть. Я устала.

– Урок не кончился. – Лариса прихлопнула в ладоши и посмотрела на часы.

– Не хочу! Не буду! Ручки болят!

– Встряхни их! Вот так! Меньше станут болеть! Как же ты научишься играть, если, чуть что бросаешь скрипку? Ну-ка, бери её!

– Не буду!

Девочка спрятала руки за спину, пошла к деду и села рядом с ним за стол, проявляя уже знакомое педагогу великое упрямство, за которым, если попытаться его переломить, мог последовать взрыв.

– Хорошо, – сказала опытный педагог. – На сегодня хватит. Поработай дома самостоятельно. Вспомни всё, о чём мы с тобой говорили. Не ленись. Дружи со скрипкой. Но играй лишь до тех пор, пока хватает сил думать и исправлять ошибки. Ты способная, мужественная, всё преодолеешь. Зимних каникул у нас с тобой не будет, станем готовиться к конкурсу.

11

Солнечным холодным воскресеньем Алексей Чугунов с сумкой, полной мороженой трески, зашёл к родителям и дочке. Стоя у порога в мохнатой шапке набекрень и в распахнутом стёганом полупальто, крытом чёрной плащевой тканью, он отводил глаза от обступивших его близких и конфузливо улыбался.

Передав тяжёлую сумку отцу, посоветовав вынести рыбу на балкон, на мороз, он сунул руку в карман, достал белого игрушечного котёнка, пушистого, коротколапого, и протянул Насте. Пискнув от радости, она поцеловала котёнка в нос, а Алексей, стараясь не дышать на ребёнка винными парами, поцеловал её. С игрушкой в руке Настя прижалась к родителю. Когда он снял шапку, пальто и переобулся в тапочки, девочка встала обеими ногами на его ступни и прижалась крепче.

– Я твоя пиявка, – сказала она. – Я к тебе припиявилась.

И на его ступнях вместе с отцом пошла в гостиную, попятилась.

– Чувствую себя так, словно вернулся домой из дальних странствий, – заговорил Алексей, поставив дочку на пол, поворачиваясь туда-сюда и оглядывая комнату. – Всё мне тут родное, знакомое, но что-то есть новое.

В гостиной он в детстве спал на диване, учил уроки за столом, а повзрослев, дважды собирал на столе чемодан: уходя служить в армию и отбывая в Москву учиться в университете. В комнате поменялись стенные обои, но остальное как будто сохранилось в прежнем виде: те же и на старом месте диван, стол, стулья, зелёный ковёр над диваном, три шкафа, набитые книгами, один из которых, развёрнутый поперёк комнаты, отделял рабочий угол отца. На боковине этого шкафа, на гвоздике, как всегда, висела гитара в сером тканом чехле… «Сколько было тогда хорошего! – думал Алексей и чувствовал комочек в горле. – Разговаривали по душам, вслух читали, отец пел под гитару, а мы с мамой подтягивали. Случалось, рядились в какие-то тряпки и разыгрывали смешные сценки – помню, инсценировали рассказы Чехова: «Хирургия», «Злоумышленник», «Унтер Пришибеев»… Вернуть бы ненадолго пору детства. Только бы отец не был таким суровым и углублённым в себя, каким бывал часто».