Космическая шкатулка Ирис - Лариса Кольцова

утратило припухлость и сонливость, став намного пригляднее, чем было. Он не уставал метать своё оплодотворяющее семя в горячую вагину той, кто никого уже не могла произвести на свет. Сирень покрасила волосы в голубовато-сиреневый цвет, она хорошела и розовела день ото дня, как вампир, по мере высасывания наличных сил из молодого любовника. Он никогда не встречал никого, похожего на Сирень. У той не было возраста и было много лиц, и то, раздражающее его, надменное и отчуждённое, она выкинула куда-то. Точно также она сменила и свою кожу. Она стала эластичной и гладкой, у неё даже талия обозначилась. Сирень галопом понеслась за умчавшимися летами, и как-то умудрилась ухватить их за расшитый солнечным светом, а также и струящимся звёздным мерцанием, подол и приостановить их сумасшедший бег. На то она и была магиня, а не простая женщина, что обладала способностью к собственной трансформации во что угодно. Барвинок попал в непростую ловушку, выхода из которой пока не искал. Он плавал и блаженствовал как муха в варенье, не понимая того, что уже не сможет выбраться и сдохнет от тяги к обжорству. А Сирень чередовала встречи с ним и с внезапно возникшим в её жизни старым новым Золототысячником. Дело было не в количестве свиданий, а в их разнообразии. Оно усиливало её ощущения на порядок. Золототысячник вернулся к ней, как бы, и по своему почину, но он не знал того, что излучение чар его бывшей и на тридцать лет уснувшей подруги достало его и на другом континенте. Для магини Сирени пространство было фикцией, как и время. Так Сирень, проведшая в полном женском одиночестве тридцать лет своей жизни, стала любовницей двух мужчин в свои пятьдесят. И это они дали ей подлинную молодость. Понятно, что краткую. Но у кого же молодость не краткая? Что же касается возраста Золототысячника, то у этого запредельного пришельца – колдуна его также не было. Он, считала Сирень, был вымыслом, как тридцать лет назад, так и теперь. А сын? Разве он родился от эфемерного духа? Да кто ж его знает, от кого он и родился. Может, та самая баба Верба его и родила от запоздалого гостя в своём, некогда отдалённом, а теперь и вовсе не существующем селении. Пусть и будет, раз внезапно проявился в её заколдованной яви. Парень ладный, неглупый, к самосовершенствованию годный. За такого порадеть одно удовольствие. Ради себя жить Сирени осточертело. Золототысячник говорил ей, что она вылезла из какого-то хрустального яйца, в котором жила все тридцать последних лет. Просматривалась в нём чётко, а если трогать, то руки натыкались на твёрдый холод. А вот теперь она оттуда вылезла, неповторимая и пряная, тёплая и живая, мягкая его сдобушка. Осколки от скорлупы где-то валяются, незримые и острые, вполне годные в качестве холодного оружия, вздумай она свести счёты с надоевшим или надумавшим самостоятельно её бросить любовником. В этом Золототысячник, искренний, каким и был всегда, считал её крайне опасной. Не скрывал того и откровенничал о том в состоянии усталости. Когда она гладила его лысую покорную головушку, шёлковую красную бородушку. Сирень ответно смеялась. Глаза её как были, так и остались темны.

– Может, какой дурак меня и утомит, но не ты.

– А что если ты меня утомишь?

– Так и уходи, хоть сейчас. Мне моя игра дана ненадолго. Я свои молодые роли уже отыграла, не помню и когда, оброк глупости давно выплатила, а женские слёзы у меня кончились три десятка лет тому назад. А теперь если я заплачу, из меня кислота польётся. Мои же глаза и разъест. Последний раз как плакала в Храме Ночной Звезды, сына жалела, так потом чуть реально не ослепла. И чего нам, старикам, загадывать на будущее, если оно у нас давно и наступило? Ты, Золототысячник, покинешь меня только ради того, чтобы отправиться туда, где тебе умирать будет комфортно.

И Кук признавал её правоту. Она была последней уже любовью в его жизни, неважно под какой звездой протекала его жизнь. Может, и нет никаких плазменно-чудовищных звёзд, выплёскивающих нечеловеческую ярость, а потому и небожественную уж точно, в чёрный вакуум, в абсолютный ноль, а есть миры – бусины, недолговечные жемчужины, нанизанные на нити судьбы. Она была тем самым самообманом, но с привкусом усталости, когда веришь, что от старости можно убежать. Все его многогранные жизненные дары иссякали как-то все разом и вдруг. Кук уже скрёб по дну своей жизненной сокровищницы – только осколки, только крошки и золотая пыль.

– Я устал, – признался он ей однажды, – я стар.

– Разве? – удивилась Сирень, – да у тебя в бороде ни одного седого волоса!

– Это из той же серии технологий самообмана. На самом деле я глубоко стар. У нас там, – и он неопределённо повел вокруг себя ручищами, невнятно определяя контур этого таинственного «там», – даже в сто пятьдесят лет люди бодры и веселы. Но я прожил такую затратную во всех смыслах жизнь, я реально некогда умер и реально воскрес, что я ощущаю своё жёсткое цветение не убиваемого репейника как уже последнее.

– Как же глаза? – спросила Сирень, – по глазам сразу определяется настоящий возраст человека. У тебя глаза сильного мужчины, а не старика.

– Так и это из той же серии технологий всевозможного обмана себя и окружающих.

– Как же можно обмануть тем, на что не наложишь грим?

– Потому что ты мыслишь о чисто внешних хитростях для обмана зрения, а я-то говорю об особых и глубинных технологиях, сокрытых пока от вас. Хотя тебе они и не нужны. Ты и так владеешь ими.

– Весёлая у вас там жизнь, – и Сирень так же неопределённо повела полными руками с аккуратными ладошками вокруг себя, отмечая контуры непонятного «там».

– Всякая она там. И весёлая и печальная. Нормальная жизнь, самую малость и отличимая от жизни тутошней.

И он поведал ей, что за долгую скитальческую жизнь она третья по счёту из числа его подлинных привязанностей. Первой была девушка в юности. Но она оказалась между двух избравших её саму. В итоге она так и осталась одна. Второй была его юная ученица, когда сам он был человеком зрелым и весьма преуспевшим. Она оставила после себя двух прекрасных сыновей. А сама ушла в чьи-то другие жизни. А третьей была она, Сирень. Когда она отвергла его тридцать лет назад, он уже никогда и никого не любил. Эта сторона жизни стала для него попросту ненужной, её и не было. У его жизни было совсем другое наполнение. И