Младший сын - Дмитрий Балашов

Оставшись наедине с сыном, Дмитрий прошептал:

– Ну, а ты что скажешь?

– Мирись, батюшка. Ты болен, казна потеряна, люди не могут больше… Мирись.

– Ладно, Иван, ты иди! – сказал Дмитрий и, когда сын вышел, заплакал. Плакал он молча. Только слезы лились и лились по щекам. Все кончалось… Кончилось уже… И сила, и жизнь, и власть. Если бы он еще мог встать, скакать, рубиться, не спать ночами, как прежде, как еще зимой. И еще думалось, казалось ему, что отлежится, вот бы лишь успокоить сердце… Но и отлежаться ему не дадут! Быть может… Он усилием воли заставил себя встать. Поднялся, выпрямился, постоял, большой, бессильный, пока ноги вдруг задрожали страшно, и он сел, мало не упав. Со слабостью пришла отрезвляющая усталость. В конце концов пусть… Земля устала. Он устал тоже. Пусть Андрей… Дядя был тоже Андрей! Но он, Дмитрий, оказался слабее отца. Он усмехнулся невесело. Понурился. Что ж! Ты победил, Андрей. Не будет ли только горька победа твоя!

Послами в Торжок отправились тверской владыка и князь Святослав Глебович Можайский, что до сих пор сидел в Твери, не торопясь возвращаться в свой дотла разоренный город. Андрей поупирался и взял мир.

Долго обсуждали, долго пересылались. Первое желание Андрея – не дать брату ничего – пришлось отложить. Возроптали все князья, особенно Константин Борисович, в злобе за Углич готовый всячески пакостить Андрею. Оказалось, что проще было родного брата ять, ослепить, убить на бою, но оставить его без удела нельзя было. И Андрей, поняв, что они с Федором Черным зарвались, уступил. Да и ему самому вдруг не занравилось, что Федор Черный ухитрился забрать три удела, и каких! Ярославль, Переяславль и Смоленск. Там, глядишь, и на него, Андрея, татар наведет! Оказалось также, что нельзя и Ивана, сына Дмитриева, оставить без удела. И Андрей, скрепя сердце, отдал Ивану Кострому (правда, не в удел, а в держание), а к Федору Черному послал гонцов с требованием воротить Переяславль Дмитрию. Дмитрий взамен отказывался от великого княжения и присягал, что не будет искать власти под братом.

Уже схлынули воды и березы оделись листвой, когда, подписав грамоты отречения, Дмитрий наконец тронулся из Твери домой. Иван, распростясь с отцом, с частью дружины отплыл еще прежде в Кострому.

Обняв сына, Дмитрий долго не выпускал его, словно чувствуя, что видит в последний раз. Долго смотрел потом, как по синей воде уходили, распустив паруса, вниз по течению смоленые челны, как долго еще мелькали, появляясь и исчезая за мысами, белые паруса.

Проводив сына, он тут же засобирался в дорогу. Ехать решили привычным путем, через Волок. Дмитрий надеялся на помощь Данилы. К Переяславлю, ежели Федор Черный заупрямится, следовало подойти с ратною силой.

Но до Волока едва добрались. Дмитрий слег. Думали, отлежится. Сожидали княгиню, псковскую помочь. Княгиня и тут не сумела приехать вовремя. Дмитрию час от часу становилось хуже, он терял силы, большое тело переставало повиноваться ему совсем. Нечем было дышать, князя выносили на двор…

В один из дней он позвал к себе Федора, долго глядел угасающими глазами. Трудно подняв руку, вручил кошель с серебром.

– Ежели умру, – прошептал хрипло, – Ивана, сына моего, не оставь. Не оставишь? Ну, прости… Сейчас езжай на Москву, брату весть отвези… И семью свою, может, живы… Ступай.

Федор осторожно поцеловал холодную влажную руку князя. Рука шевельнулась, князь повторил тише:

– Ступай.

Федор вышел. Дмитрий прикрыл глаза, прошептал:

– Боже! Ты – Бог мой, тебя от ранней зари ищу я; тебя жаждет душа моя, по тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной.

Князь умер к вечеру субботнего дня, посхимившись и причастившись. Княгиня приехала утром в воскресенье, уже не застав мужа в живых. Тело Дмитрия повезли хоронить в Переяславль[5].

Глава 97

Княжевские мужики пробыли в Твери до весны, пока не согнало снег. Схоронили Прохориху. Умирая в сознании, старуха все жаловалась, что будет лежать вдали от мужа и родного села. «Ето мне за грехи, что его на чужом погости схоронила!» – утверждала она.

Степан Прохорчонок к весне заработал малую толику денег на тверских вымолах. После смерти матери ворочаться в Княжево он не захотел. Стали делиться. Продали третью лошадь, деньги поделили. Вера подарила Степановой семье корову. Сани сменяли на телеги, приплатив. Степан купил новый сошник. Он уже вызнал, где какие места, и ладился за Волгу, на вольные земли.

– Там какой князь еще татар наведет, опеть бежать! – хмуро объяснял Степан.

– Переморишь детей! – строго упреждала, поджимая беззубый рот, Вера.

Попрощались, перецеловались. Замотавшись, положив тощие пожитки, Вера запрягла своего коня и тронулась вместе с негустою толпой переяславцев в обратный путь. (Уже стало известно, что Федор Черный оставил город.) Степан же на другой день, уложив куль семенного хлеба, что чудом сберегли (мать, умирая, говорила: «Сберегите!»), отправился к перевозу.

Колеса глубоко вжимаются ободьями во влажную от весенней сырости землю. Заплывающий водой след тянется за телегой.

– Комарья тут! – вздыхает жена.

– Да… – рассеянно роняет Степан. Проехали уже десяток деревень, места все не находилось. Степан упрямо забирался все дальше и дальше. Марья просила иногда:

– Устали, Степушка, абы куда пристать!

– Абы куда, дак домой нать было воротить!

Он кинул торную дорогу и уже давно пробирался глухоманью.

– Не знай, чье тут и княжесьво…

Ночевали в лесе. От стылой земли кашляли дети.

– Поди уж Господина Великого Новгорода земля!

– Альбо ничья…

– Меньшенькая у нас, Степушка… Довезти бы…

Он оглянулся, вдруг словно впервой увидел вытянувшиеся мордочки двоих своих старшеньких и совсем уже квелую меньшую. Верно, пора было остановиться.

Он еще день пробирался чернолесьем, уже приглядываясь к каждой западинке, к каждому лужку, но то вода была далеко, то лес мокрый, то земля не казалась.

Наконец расступились, не в сотый ли раз, высокие дерева, меж стволов просветлело. С горы открылся воздушный простор, и блеск, и свежее дыхание воды, а потом и тихое журчание сказали о реке. Полого взбегающие горки в лесной густой щетине окружали долинку.

– Глянь, Марья! – хрипло позвал Степан. Жена, сдвинув плат с искусанного комарьем лица, неотрывно вгляделась в тихую, с мягкими извивами речку, что струилась внизу.

– Красота, осподи!

Усмяглые дети зашевелились на возу. Опять тоненько заплакала меньшенькая. Марья, закусив губу, стала совать ей, выпростав из рубахи, потную, в набухших венах грудь.

– Не берет! – замученно вымолвила она. – Кончится, должно.

Степан глянул с хмурой мукою. Прикрикнул на близняшек, что, проснувшись, опять стали пихаться, начал сводить воз вниз по угору, проламывая ельник. Лошадь дергала головой. Овода кружились над нею с сердитым жужжанием. Но Степан, ухватя Лысуху под уздцы, коротко к морде, сильно и бережно сводил воз, мягко успокаивая словами упиравшуюся, взопревшую и измученную больше всех кормилицу. Корова, привязанная сзади, хромала, дергая вервие. Жеребенок, отстав в ельнике, взоржал испуганно, и Лысуха, захрапев, чуть не вывернула воз. Степан удержал, однако, и вывел на пологий, в орешнике, берег, где путь им преградил было завал из сухих дерев, Марья, слезшая с воза еще прежде, взяла теперь Лысуху под уздцы, а Степан, достав из-под сена топор, в три удара – отколь воротилась сила к мужику – перерубил самую толстую рогозину и, натужась, разволок завал. Выехав из орешника, телега разом окунулась в высокое влажное разнотравье, в море цветов, над которыми реяли блестящие, словно парчовые, стрекозы. Отощавшая, изъеденная до кровавых язв корова уже жадно, вскидывая рогатой головой и помахивая хвостом, въелась в сочную траву. Пока выпрягали и поили Лысуху, раз пять плеснула крупная рыба. Степан отошел на угор и копнул деревянною, с окованным краем лопатой. Мягкая и влажная краснобурая земля была добра. Он выпрямился, озирая тихую, в лесном укрытии, прогретую солнцем долину. Прикинул, что дерева на избу удобно будет волочить вниз, под угор. Куда еще бежать? И так пора упущена – пахать да сеять… Хоть сколь, а надо, не то зимы не протянуть! Марья поглядела на него просительно:

– Здеся останемси, Степушка?

– Надоть затесы поискать. Поди, чья еще земля, займуем – худо будет. А место доброе, и земля, и вода, и лес…

– Тихо тут! – сказала Марья.

– Тихо, – согласился Степан.

Монашек стоял, ясно глядя на мужика. Без любопытства окинул оком избу-зимовку и распаханный луг.

– Тута наши угодья, монастырски.

– Почто ж тамги не ставишь? – грубо отмолвил Степан.

– Кто ж вас знал? Оттоль, от дороги, затесы есть.

– Что ж, теперича мне убираться отселе?!