Младший сын - Дмитрий Балашов

– Народ тут у вас! – покачал Федор головой.

– А всякой у нас на Москве народ! Всякого есь чуда. Со всих мест. Тута и рязански, и володимерски… Местных-то, почитай, не остаетси! Разный народ, разноличный! Кабы свои-то, так бы не тово… А толь, деды-то сказывают, тихо было место!

Хозяин подал деревянный ковшик с водой.

– Были, были тута. Бабенка была рябовата така, и с дитем. Двое… Нет, того не знать. Одно чадо. Еще мужик при ей, словно не муж? Братец, должно, а словно другой!

С надеждой узнать поболе Федор засиделся. Он никак не предполагал, что Ойнас остался с Феней. Ему почему-то казалось, что холоп должен был дернуть от него в бег и уйти в Литву. Смущало и то, упорно повторяемое хозяином, что чадо было одно, и он засомневался. Может, Грикша пристроил Феню с детьми где в ином месте?

– Да вот, – тараторил хозяин, – Глаха придет, она с има толковала тута, она скажет! Мы-то ране ушли, не знам ничо…

Приходилось ждать Глафиру. Хозяин сел на складную скамеечку, надел передник, подвязал волосы кожаным снурком, взял в колени сапог. Ловко отдирая прохудившуюся подметку, продолжал сказывать.

– Так-то… Тихо было место! Стечки, вона, где Неглинка с Москвой сходют, там стоял крест. С мальчишками что случатца, там вешали новины на крест, водичку брали, лечили. Помогало.

– И у нас также!

– Во-во! Это уж крест-от потом ставлен, а воду на стечках брали еще при волхвах ентих. Ну, а после в бору, на горе, на Боровицкой, отшельник жил, Вукол, Букол ли, так и так кличут. А там, ближе-то, терем стоял Кучковичей, тутошние были, бояре али князья. Юрий-то, Долгая Рука, ихнее и забрал имение-то и построил град, оттоле прозвася Москов, али Москва. Теперича больши бают Москва, по реке, значит. А кто болтают, что и до Юрия тута град был, Кучково прозывалось место, невесть! Ну, а уж как тут Данил Ляксаныч, значит, сел, то все и завелось: и суд, и торг, и купчи-новгородчи… Вона, как обстроили! Кабы не етая беда, дак тута любота была!

Сказывая, он постукивал молотком, ухитряясь одновременно говорить и держать во рту деревянные гвозди. Кончив сапог, оглядел, полюбовался, прищурился, потом, безразлично шваркнув в угол, принялся за другой.

Федор сидел как на иголках. Наконец возвернулась с рынка Глафира. Стала шумно объяснять, какая нынче дороговь, завидя Федора, всплеснула руками:

– Гость-от у нас! А я и не малтаю!

Глафира тоже, однако, утверждала, что в доме жили женка с дитем и мужик «большой такой, все ходил, с коням обряжалси». Федор верил и не верил. Набежали соседи, каждый стал советовать свое.

– Ему вот что: на Манькино займище надоть съездить!

– А чо?

– А и не чо, тамо есь две семьи пришлых!

– Не слухай! Ты по торгу походи, паря! На торгу поспрошай, первое дело!

Федор ездил и на одно, и на другое займище, и в рядах прошал, и уже отчаялся совсем.

Ночевал он у своих новых знакомых. Женка, радуясь свежему человеку, сказывала про ихнее житье. Федор слушал и не слушал. Лежал, и редкие слезы скатывались у него по щекам, благо в темноте не было видать.

Грикшу он нашел, по счастью, решив в последний день еще раз съездить в Данилов монастырь, поспрошать, и столкнулся с братом на переезде. Они даже проехали мимо друг друга, но оба разом заворотили коней. Соскочив с седел, обнялись. И прежде чем Федор успел раскрыть рот, Грикша вымолвил:

– Живы.

– Где?! – Федор сорвался и зарыдал.

Проезжие косились на них. Грикша отвязал от седла баклажку. Зашли за кусты, привязав коней. Здесь, у редких клетей, бродили гуси. Сзади подымались зеленя. А Москва вся стояла на виду, на той стороне, вздымая рубленые башни и прясла стен, из-за которых отсюда едва вытарчивал новорубленый терем князя Данилы.

Поглядывая на город, они сели под сараем. Оказалось, Федор все время искал не тех, кого нужно. Грудной ребенок у Фени умер еще дорогой, до Москвы, потому никто из соседей и не знал, что детей двое.

– А за спасенье спасибо не мне, а Яшке твоему.

– Не сбежал?! – ахнул Федор.

– Он их и спас. Я в монастыре был. Кинулся – тут пусто. Под стрелами ушел. И не знал, где они и есть! А Яшка запряг – тоже все бросили, в одних шубах – и погнал туда, к Звенигороду. Где-то, бают, на озере отсиделись, за Рузой… А воротились, я тут их и нашел. Ойнас твой прямо в монастырь привез… Дак страшно глядеть было. Кору там ели, говорят. Я их в Красное Село отвез, там подкормились немного, а нынче в Переяславль тронулись. Маненько ты не застал.

– А в доме твоем какой-то поселился…

– Знаю! Недосуг все… А вот возьму приставов, так я ему покажу, умней станет вдругорядь! Тут, на Москве, свой дом отбить, и то подумаешь преже. Народ всякий. Тебя кто принял-то? А, чеботарь! Ну, он мужик тихий… А ты учись, учись, Федор, ты все по-своему, а люди злы, съедят!

– Где ж ты теперя-то?

– У архимандрита… – неохотно отозвался Грикша. Помолчав, предложил:

– Ты етто. Переезжай ко мне. Ужо потеснюсь.

– Да нет, поеду! Давно они?

– В тот четверток.

– Я думал, у тебя тут хоромы! – сказал Федор, печально усмехнувшись.

– Хоромы у бояр! – жестко отмолвил Грикша.

– Али ты столь нужен?

– Серебро в чужой мошне легко считать. Бога благодарю, что не успел построиться! И не буду. Князь Андрей не последнее чудо учудит.

– Думашь?

– Мыслю так!

Они замолчали. Федор только теперь и заметил, что солнце греет, что все зелено и весна. И Москва показалась даже красивой. Высоко, на горке!

Они шагом ехали бок о бок по наплавному, недавно наведенному вновь после ледохода мосту. Грохотали телеги. Настил дрожал и покачивался под колесами и копытами коней. Пешие теснились, стараясь обогнать медленные повозки, проскакивали по самому краю, у воды. Высоко на горе стояла бревенчатая стена. Тут, с берега, она уже все закрыла, и верха и кровли. Видны были только дощатые свесы да шатровый невысокий верх проездной башни.

– Как там у нас, не слыхал? – спросил Федор, когда они, обогнув Кремник, подымались на взгорье вдоль кожевенных рядов. Грикша искоса глянул на брата, вздохнул:

– Не хотел говорить-то! Слух есть, Ростиславич, как уходить, сжег город.

– Федор Черный? Ярославский князь? – охрипнув, переспросил Федор. Грикша угрюмо кивнул.

– Он. И еще одно. Дмитрий Борисович Ростовский умер, говорят. Теперь Константин Углицкий сядет на Ростов. Это к добру. Они с князем Андреем в ссоре. Ты там вызнай, сестра-то наша жива ай нет?

Глава 100

Жутко выглядит сожженный город, ежели это город, знакомый тебе с детских лет. Глаза не верят, глаза знают, что вот там и там подымались хоромы, тут – церковь, «шатровый верх», а там клетская, «дивная», как называли ее на посаде. Эта гора щетинилась крышами, там был торг, тут – княжой двор…

Глаза помнят, но там, где мысленному взору представляются хоромы, клети, кровли, верхи, – там сейчас только небо, гладкое место, да глиняные развалы печей, и угасшие головни на земле. Кое-где в небо подымался еще медленный ленивый дым, что-то тлело уже вторую неделю под пеплом.

Федор подивился, какое ровное место тянулось, оказывается, по берегу озера от Горицкой горы до рыжих, опаленных пожаром валов Переяславского детинца. Городня на валах тоже обгорела, порушилась. Люди копошились там и тут в золе, искали остатнее добро. Людей было мало, то ли не воротились, то ли ярославский князь увел с собой во полон.

На Федора взглядывали молча, без интереса. Он, не спрашивая ни у кого ничего, проехал в бывшие ворота – сейчас пустой, обгорелый разрыв среди двух крутых земляных осыпей. И тут было еще более жутко. По кругу тянулся черно-рыжий от огня городской вал, а внутри был только пепел, ровное поле, покрытое пеплом и золой, и среди пепла, придвинутый к краю, стоял, весь в саже, каменный собор. Собор уцелел, обгорели только верха. От княжеских теремов не осталось и следа. Шагом ехал он по этому пустому месту и оглядывал ровную круглящуюся линию валов и второй разрыв – вторые сожженные ворота – там, впереди, все это густо застроенное тянущимися вверх крутыми хоромами место, место торга, Красную – теперь черную – площадь перед собором и дворцом, дворцом, которого нет. Во всем этом: и в черно-сером пепле, и в пустоте круглящейся ровности городских валов, и в одиноком величавом соборе князя Юрия Долгорукого – была какая-то неживая и страшная красота. На миг представилось, что люди сюда уже не придут, что дожди сгонят черную копоть со стен собора и добела отмоют белый камень, а склоны валов порастут зеленой травой, поосыпятся. Мудрые вороны рассядутся на зеленых склонах, из земли потянутся березки, а потом рухнет собор, дерева оплетут корнями белый камень. Ели и сосны вырастут на валах. И только круг более густого леса да иногда глиняный черепок на земле, под бором, будут напоминать путнику, что здесь была жизнь, стоял город, жили люди – Русь.