Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

Паша ощутил, чем пахли все эти люди, уловил общий дух, что роднил всех, позволял опознать своего.

Это была трусость. Но то была трусость особого рода, не банальная уличная трусость (хотя всякая трусость сводится к банальной боязни боли), а опасение не быть опознанным в качестве своего и выпасть из профессии.

Трусость Паша почувствовал столь остро именно потому, что сам был напуган до последнего предела. Он решил, что все остальные тоже боятся.

Дикая, животная, достигающая основ организма трусость — его собственная трусость — била в нос острым запахом. Остаться без компании и кружка. Они боялись — так считал Паша, — что из-под ног у них уйдет общая почва, то надежное, объединяющее всех, на чем они так уютно стояли годами. Это были обеспеченные менеджеры интеллектуального фронта, но линия фронта сместилась. Это были газетье, которые давно ничего не читали, кроме статей друг друга, но их газеты перестали выходить, а работодатели уехали из страны. Теперь газетье использовали иностранные корреспонденты, столь же избирательно образованные, как и они сами, но иностранные корреспонденты служили другим работодателям. Менеджеры должны были в короткое время найти новое применение своим навыкам: газетье без газеты подобен рыбе на берегу. Кого обличать, если работодатель оказался пропутинским олигархом? Профессионалы, обладавшие одним даром — соглашаться со своим кружком, — были вынуждены пересмотреть площадь кружка, заново вычислить его окружность.

Паша Пешков находился в том состоянии, что анализировать трезво не мог. В подлунном мире происходила очередная финансовая афера: пузырящуюся экономику следовало перевести на военные рельсы — и перевели. Сконструировали войну хладнокровно, как выводят гомункулуса в реторте. Чтобы сконструировать войну, использовали природные качества народов. Один из народов требовалось объявить варварским, другой цивилизованным. Две разворованных, обманутых страны стравили в бойне — назвали это «битвой империи и демократии». Бедняки резали других бедняков, назвали резню «битвой варварства и цивилизации».

Реакция газет на войну была компонентом военных действий, и только.

Ошибкой было бы назвать российских менеджеров «пятой колонной». То была часть их профильной деятельности, профессиональное условие работы, а не предательство. Тот факт, что волею случая они оказались по другую сторону фронта, не делал их предателями — они попросту оказались в другом лагере, откуда выхода не было.

Так хладнокровно Паша Пешков рассуждать не мог. Он видел перед собой ненавистные ему сытые лица, и одновременно его тянуло к этим самодовольным людям. Паша жалел, что не вхож в их круг.

Среди прочих гостей Паша разглядел Наталию Мамонову, румяную, довольную, нашедшую решение в непростом положении одинокой москвички. Очевидно было, что свою партию Наталия разыгрывала превосходно — она уже вписалась внутрь круга, чувствовала себя принадлежащей к избранным оппозиционерам. Наталию Мамонову вел по залу Грегори Фишман, американский коллекционер и богач. Тяжелые груди Мамоновой колыхались со спокойной уверенностью — их оценили и обласкали.

«Индюк и морковка», горестно думал Паша Пешков. И впрямь, щедрое телосложение Мамоновой наводило на мысль о горделиво шагающем индюке, а свою морковку, судя по всему, его былая возлюбленная уже ухватила крепко. Хотя, и это Паша понял, сколь ни мало он был искушен в деловом мире, еще неизвестно — кто в этом союзе индюк, а кто морковка. Цепкий холодный взгляд Фишмана (в те минуты, когда бизнесмен не любовался своей дамой, а общался с гостями, его глаза делались ледяными) не сулил милосердия.

Паша Пешков, прячась за спинами, приблизился к паре, подслушал обрывки разговоров; оказалось, Фишман помимо авангардного искусства представлял в столице рабского государства интересы концерна «Локхид Мартин» и торговал акциями концерна на московской бирже. То, что концерн этот производил, в частности, снаряды для орудия Haimars, коим Украина собиралась победить Россию в грядущей бойне, обсуждалось со смехом. Разбирали акции в Москве бойко — и, прежде всего, олигархи, приближенные к зловещему Путину. Постичь все это Паша был не в силах.

Путин, по мнению Паши, был одним из тех капиталистических злодеев, что вертели этим несчастным кровавым миром, и как именно олигархи делят прибыль, Паша не понимал. Задача у шпиона была проста — проследить, выявить и обезвредить.

Тем временем посетители «Индюка и морковки» выработали план действий: суд над Романом Рихтером обещал стать событием в столице. Роман Рихтер скажет огненную речь. Выльется суд в стихийную демонстрацию сопротивления режиму, и (Паша прикинул порядок возможных действий) тогда брать Владика во время демонстрации будет несложно. Он отзовет пожилого мальчика в сторону, заведет за угол, а там его будет ждать человек с волосатыми руками.

Вот этого щуплого пожилого мальчика ударят в живот волосатой рукой, и человечек согнется вдвое, яблочки-щечки побелеют, рыбьи губы станут ловить воздух. А потом пожилого мальчика ударят кулаком в лицо. Паша представил, как с Влада Цепеша падают очки, как сотрудники ФСБ топчут очки каблуками.

Нет, не стыд и даже не жалость к Цепешу мешали принять окончательное решение. Пашу вдруг осенило простое соображение. Если он донесет на Цепеша, то окончательно лишит себя возможности бывать в таких местах, как «Индюк и морковка», и его уже никогда не позовут на Запад, и к западным олигархам он не попадет. А что, если западные олигархи хорошие? Да, он знал, что русские олигархи плохие. Они ограбили русский народ. Но что, если западные олигархи — не плохие, а, напротив, очень справедливые? Вот, скажем, Грегори Фишман. Он, конечно, неприятен, он Наталию забрал к себе, а Пашу они вышвырнули, как ненужную вещь. Но что если бы Паша сумел подружиться с Фишманом?

Решение пришло само собой — точнее, решение подсказали голод, испуг и холод. Паша Пешков решил раскрыть перед Цепешем планы карательных органов, предать доверие человека с волосатыми руками. Он решил предать Родину. Так вот и становятся «власовцами», подумал Паша, протискиваясь сквозь толпу. Он тоже хотел быть свободным, получать тысячи и ездить на яхты.

— Работаете на «Радио Свобода»?

— Сперва освободился от этой страны, — весело ответил Цепеш, — а потом устроился на «Радио Свобода».

— Путина ругаете? — спросил Паша, вложив в интонацию горечь и ехидство. — И Пушкина тоже.

— Наши простодушные читатели, — иронически ответил Цепеш, — желают знать правду о варварской стране.

— И платят хорошо? — спросил Паша.

— В цивилизованном обществе о деньгах не говорят.

— Как это не говорят? — удивился Паша. — О чем же тогда говорят?

— О демократии, мой друг. О свободе.

— Так и я тоже о свободе. Много интересного могу вам рассказать. Вот, если я вам важную вещь расскажу, вы мне сколько дадите? Это вас лично касается.

Цепеш единым взглядом оценил Пашу и назвал цену:

— Сто долларов.

— Сто баксов? — Паша поперхнулся. — Как это, всего сто? Хоть двести дайте.

— Не могу, — искренне сказал Цепеш. — Увы, мой друг, такова общая