Сторож брата. Том 1 - Максим Карлович Кантор

Счастливые тихие вечера. Уже восемь лет парализованная жена не вставала с постели, иногда Блекфилд перекладывал ее с кровати в кресло-каталку и вывозил на прогулку по глухой улице с чахлыми ивами и низкими кирпичными домами. Оба знали, что осталось полгода, не больше: отказали почки.

В Оксфордском университете не принято спрашивать о самочувствии, здоровьем родни не интересуются, а если спрашивают, то не принято отвечать. Никто его и не спрашивал, и каждое утро, встречаясь с коллегами во внутреннем дворе колледжа, профессор Блекфилд показывал прочим ученым воронам большой палец: мол, дела идут отменно, все у меня отлично, полет нормальный. Надо всегда молчать: личная свобода покупается ценой аккуратного молчания и общего равнодушия. Stiff upper lip, и равномерное равнодушие твое и к тебе обеспечит личную свободу.

Теперь, когда началась война — поскольку Стивен Блекфилд был политическим историком, он знал, что это большая война, которую ждут давно, — профессор оценил общее равномерное равнодушие. Безразличие к его судьбе не было исключением; сочувствие вообще дозированно, и регламент жизни одного не зависит от смерти многих. Для историка война стала подарком — в научном отношении, разумеется; все то, что он изучал по отдельности, сошлось — оставалось сложить пазл аккуратно: найти, например, место для Брекзита или для неожиданной, сфабрикованной отставки возможного премьера Франции Доминика Стросс-Кана. Существует принятая присказка среди историков: «не надо конспирологии», и это справедливо по отношению к отдельному заговору — он не объясняет механизма исторического процесса. Но справедливо суждение лишь до той поры, пока заговор не находит себе точного места в общей картине пазла. А вот если заговор против кандидатуры Стросс-Кана сопоставить с Брекзитом, с культом Степана Бандеры и с крымским референдумом, то тогда получается уже интереснее.

В конце концов, большевистская партия — не более чем заговор, но в условиях Первой мировой войны данный заговор обретает значение. И теперь перед Стивеном Блекфилдом были разрозненные части общей картины: распадающаяся Единая Европа, которая разрослась неимоверно, а затем начала трещать по швам; Европа собиралась стать силой, равновеликой Америке, а теперь континент зависит от мнения малых восточноевропейских народов; растет национализм, и стали играть со словом «нацизм», череда оранжевых революций без определенных социальных программ, зато с националистическим пафосом; разгром Ливии; череда перестановок английских премьеров, так напоминающая чехарду в советском Политбюро; общий финансовый кризис; сервисный капитализм, который вытеснил промышленный капитализм из Британии; перенос производства в другое полушарие; возможный отказ от доминирования доллара; новая роль Турции, амбиции Речи Посполитой; устранение роли профсоюзов и мутация демократии.

Разве он один об этом думал? Стивен Блекфилд в последние восемь лет посетил десяток конференций, десяток организовал сам; после аннексии Крыма сотни политологов написали сотни книг, три четверти которых были халтурой. Сочинений наподобие опуса болгарского профессора Петко Петкова «Имперский национализм от Ивана Грозного до Владимира Путина» профессор Блекфилд в руки не брал: на двухстах страницах болгарский мыслитель беспощадно и беспомощно анализировал российскую историю, с которой был знаком из статей в журнале «Economist». Однако, помимо шарлатанов, случались и серьезные исследователи.

В парижском институте Sciences Po прошла конференция, посвященная Алексису де Токвиллю, что логично: коль случилась беда с демократической доктриной, требуется разбирать проблему ab ovo. Токвилль и Маркс работали одновременно, и Блекфилд (вслед за Раймоном Ароном) осознал, что в оппозиции Токвилль — Маркс следует искать ключ к происходящему сегодня. Парижские собеседники знали своего соотечественника превосходно: и тот факт, что аристократ-демократ поддержал расстрелы рабочих Кавеньяком, и то, что «демократ» вошел в правительство Одилона Барро, и то, что Токвилль ратовал за Бурбонов, а затем вошел в кабинет Наполеона Третьего. Противоречивая фигура этот Токвилль: он и за демократию, и за низведение государства до роли бухгалтера, и все-таки он за централизм. Следовало признать, что вопрос 1848–1871 годов, понятый Токвиллем и Марксом по-разному, но опознанный ими единодушно, — не решен до сих пор. И Токвилль, и Маркс зафиксировали момент, когда «социализм» из утопии превратился в политическую доктрину, в реально возможную систему перераспределения продукта. Все, что происходило в дальнейшем, происходило в связи с «социализмом» — его надо было приспособить к имеющейся системе (как это мягко советовал Токвилль) или ради него разрушить старую. В сущности, думал Блекфилд, череда «оранжевых» революций, заменяющих одну «красную» и направленных на разрушение социализма во имя «демократии», — это революции по Токвиллю. Впрочем, не будем спешить, пока видно одно: мир дошел до новой точки сборки.

Стивен Блекфилд анализировал происходящее, сохраняя хладнокровие. Торопиться некуда: Алисон умрет скоро, а что будет потом, ему все равно. Эмоций профессор давно не испытывал, из чувств сохранилось равномерное усталое терпение, которое позволяло держать спину всегда прямой.

На углу Коули-роуд он встретил Теодора Диркса и, как всегда, показал большой палец: дела идут великолепно. Сейчас они сидели в пабе, и Стивен Блекфилд попросил печеную картошку.

Профессор политологии Стивен Блекфилд и гебраист Теодор Диркс пришли по просьбе коллеги-теософа Бобслея в паб, чтобы обсудить художественное собрание Камберленд-колледжа. Во всяком колледже существует свой маленький музей, льстящий самолюбию ученых воронов. Хранителем сокровищницы Камберленд-колледжа был избран политолог Блекфилд, коллеги решили, что у профессора политологии весьма много свободного времени, раз он так часто сидит дома с женой. Делать ему, видать, нечего, так пусть старина Стивен займется нашей коллекцией! Поэтому мнение Блекфилда и ждал услышать честный оксфордский печатник Колин Хей, закадычный друг теолога Бобслея.

— Ну, позови Блекфилда!

Не одну пинту пива распили друзья (капеллан и рабочий типографской мастерской), играя в «свинок», а сегодня Колин Хей решил воспользоваться знакомством.

— Тут вот какое дело, — сказал Колин гостям. — Печатаю принты с акварелей. Политический заказ, if you know what I mean. Борюсь с Путиным, if you know what I mean. Радикальное искусство продвигаю, so to say. Русские зверства, всякое такое. Думаю, может, купите для коллекции. Искусство протеста, взывает, и все такое. If you know what I mean.

Колин был не мастер долгих спичей; отхлебнул пива.

— Взывает, — подтвердил добрый Бобслей, всегда готовый протянуть руку страждущим.

— Взывает, — согласился Теодор Диркс.

И политолог Блекфилд согласился с этим неоспоримым утверждением: точно, взывает.

Профессора склонились над произведением искусства, изображающим растерзанные трупы.

— Неужели эти ужасы можно рисовать? — спросил Теодор Диркс.

— Это она рисует, — сказал Колин Хей, показав пальцем через плечо. — Я распечатал, попросили. Вот этот парень и просил напечатать. Он ее рисунок продает. Менеджер, so to say.

Профессора обратили взор на две фигуры, выжидавшие своего часа в глубине темного паба. Фигуры приблизились. То был акварелист Клапан, как обычно подтянутый и горделивый, с ним рядом тонкая, ломкая, хрупкая женщина с бледным, акварельно-прозрачным лицом.

— Я Клара Куркулис, — представилась акварельная женщина. Судя по интонации, уверенной, спокойной, имя знали многие. Профессора слышали