Гора Орлиная - Константин Гаврилович Мурзиди

слыхал, как дед Никифор со своей артелкой водопровод сгрохал? Это все люди верные. Таких не надо просить. Таким еще можно приказывать. Не пригласили, мол, вас, а мобилизовали! Теперь мужикам такой разговор и почетнее и милее.

Старики одобрительно закивали, заговорили, поддержали мастера из разных углов.

Утром следующего дня Алексей Петрович привел на монтаж Смышляева, собрал молодых рабочих и сказал:

— Вот вам консультант. За любым советом — к нему. Фамилия — Смышляев. Когда-то прорабом был.

— А мы думали — начальником строительства, — раздался голос Фильки.

Желтое морщинистое лицо Смышляева казалось не таким крупным и внушительным, как прежде, карие глаза, глядевшие когда-то настороженно, теперь выдавали некоторую робость.

— Не балуй, — сказал он так, как должно быть, говорил дома, с внуками.

— Ребята, дисциплина — прежде всего! — строго напомнил Алексей Петрович.

Оставшись среди незнакомых людей, почти ребятишек, Смышляев заметно смутился. Ребята еще тесней окружили его, начали допытываться, подавляя улыбки и смех.

— Так вы не были начальником строительства?

— А главным инженером?

— Да нет же! — серьезно возразил Филька. — Он был главным консультантом по завертыванию гаек.

— А вот погоди, — словно опомнившись, проговорил Смышляев. Он подошел к стальной опоре сооружаемого конвейера, потрогал гайку ключом. — Ты прикручивал? Слабовато. Вот как надо…

Он обхватил крупными растопыренными пальцами стриженую голову Фильки и сделал вид, что собирается повернуть ее. Ребята засмеялись. Филька обозлился.

— А вы чем лучше? — крикнул он. — Мне Алексей Петрович рассказывал, как вы на блюминге гайки прикручивали!

Смышляев отступил, посмотрел на ребят растерянно, повернулся и вышел из цеха.

Алексей Петрович догнал его на заводском дворе, насилу уговорил вернуться. Потом нашел Фильку и пригрозил ему.

— Сами же про него говорили, — оправдывался Филька. — А я виноват…

Вечером Филька пошел к Леонову и сказал, что получил письмо от матери — она эвакуировалась в Среднюю Азию и ждет сына к себе. Скуластый, черноглазый, с гладко зачесанными волосами, он смотрел на Николая недружелюбным взглядом и живо напоминал ему Бабкина… Бабкин теперь где-то на фронте… Николай вздохнул и, стараясь не обращать внимания на неприязнь Фильки, пообещал:

— Разберемся…

…Прошло несколько дней.

Филька и Алексей Петрович возвращались со смены по Нагорной улице. Старый мастер говорил:

— Если меня не стыдно, хоть людей постыдись! Жаль, тебя Егорова не слышала. Она бы с тобой поговорила. С двумя детьми без мужа осталась и работает. А он, видишь ли… все ему не по нраву!

На перекрестке Нагорной и Металлургической их догнал Плетнев.

Плетнев считал Алексея Петровича склочным стариком и относился к нему с тем веселым, плохо скрываемым пренебрежением, с каким иногда молодые относятся к старым. Видя, что мастер размахивает руками и, должно быть, ругает парнишку, Плетнев решил немножко развлечься.

— Приветствую папашу! — окликнул он Алексея Петровича.

Это была одна из тех минут, когда Плетнев преображался, стараясь быть попроще.

— Привет, привет, товарищ начальник.

Пологов назвал Плетнева товарищем начальником, чтобы тоже показать свою простоватость. Но и Плетнева нельзя было провести. Он прекрасно понимал, что старик не считает его начальником.

— Как здоровье, папаша?

— Благодарствую. В полном нормативе.

— За что вы его? — спросил Плетнев.

— Фильку-то? Заработал.

Плетнев понял, что помешал Алексею Петровичу, но решил не отступать.

— А все-таки?

— На Урале не нравится. Сбежать норовит на юг.

Филька показался Плетневу забавным: краснощекое лицо простачка, мальчишечья угловатость, упрямство…

— А почему на юг?

— А потому, что люблю!

— За что же? — допытывался Плетнев.

— Любовь не требует объяснения, было б вам известно! — с достоинством ответил Филька. — Это вот ненависть…

Плетнев вскинул брови.

— Да ты, оказывается, философ! Сколько классов окончил?

— Восемь.

— Вот какие у вас в бригаде ребята, — повернулся Плетнев к Алексею Петровичу. — Университет после войны открывать придется.

Он достал папиросы и предложил старику. Филька тоже потянулся к портсигару. Плетнев рассчитывал на это и сказал:

— Куришь? Рано, рано. Впрочем — философ! Думать помогает…

— Философ! — проговорил Алексей Петрович, закуривая. — Хочет меня, старика, разными словами обойти! На юг собрался… Говорит, что мать-старуха зовет, плохо ей одной, не может, мол, без него, и все такое. Ну, и в комсомоле то же самое говорил, и у начальника смены, у Леонова. Не знают комсомольцы, что им делать. Тогда Николай Павлович и посоветовал им написать матери, спросить: правда ли? Сегодня ответ получился: избави, говорит, боже, что вы? Чтобы я его с работы срывала! Хоть я и старуха, а грамотная, понимаю, читала в газете, что уральцы клятву давали. Разве он клятвы не давал? Ничего такого я ему не писала. А если сам задумал уехать, то вы ему мое письмо покажите.

Плетнев понял, что старик говорит серьезно, — видно, задело за живое. Да и сам он перестал улыбаться и сказал Фильке:

— Вот что, дорогой мой! С Урала надо уезжать вполне определившимся!

Филька с недоумением поднял глаза на Плетнева. Очевидно, эта мысль была не совсем ясна ему. Точно так же мало понял ее и Алексей Петрович. Плетнев посмотрел вдоль улицы на струнку молодых, покрытых инеем тополей, на гору Орлиную, на темно-голубое с холодными просветами небо и, звонким хлопком выбивая окурок из мундштука, сказал:

— Если поработаем, будут хвалить. Не справимся — побьют. Ясно? Так надо справиться.

Алексей Петрович одобрительно кивнул.

— Это тебе программа действий. Урал, как правильно говорят, крепость. Но не просто крепость, а еще и высокая: и с нее далеко видно, и стоящего на ней издалека видать. Только сумей устоять. С Урала уезжать надо не раньше, чем тебя заметят.

Насторожившийся к концу речи Алексей Петрович тихо свистнул и пристально поглядел на Плетнева.

— Нет, дорогой товарищ начальник, такая философия нам тоже не подходит! — убежденно сказал он и сплюнул.

— Лучше я на фронт пойду! — решительно проговорил Филька.

— Во-во! — подхватил Алексей Петрович, — встань пораньше да шагни подальше!

— Вы опять за свои стихи?

— Вот я тебе дам стихи, сукин ты сын!.. Сделаем первый танк — и айда с ним на фронт!

— Дофилософствовался… — посочувствовал Плетнев и предложил Фильке папиросу «в запас».

Филька небрежно взял.

Плетнев простился с ними, посмотрел вслед.

Все-таки он, Плетнев, человек счастливый, его не спутаешь с другими, во всяком случае нельзя сказать, что таких, как он, — миллионы. У него есть свои представления о мире, больше того, есть свой мир… А паренек и старик — они живут с массой, они — у самой земли, им от нее не оторваться. Завтра утром (а утром спросонья особенно холодно) они снова будут прикасаться руками к покрытому изморозью железу. Единственная их радость — это погреться, вернее, попрыгать вокруг костра. Он знает дымное пламя зимних костров — оно не греет, а только опаляет руки и ест глаза…