Гора Орлиная - Константин Гаврилович Мурзиди

теплее. Зима была необычной даже для Урала. И потом стеганка ка-то скрадывала красоту, делала неприметнее, уберегала от мужских откровенных взглядов.

— Женя, вы знаете, — сказал Плетнев весело, — сегодня старый Новый год… Не хотите ли встретить? Будут все свои…

— Старый Новый год?.. Получается немного смешно… Не хочу. Мне одной будет скучно…

— Почему одной?

— Если бы Федя был…

— Вот как! Кстати, что он пишет?

Женя достала истертый розовый конверт, вынула из него письмо и подала Плетневу.

— Стихи? — удивился тот, пряча усмешку: — «Жди меня и я вернусь…» Вспоминаю! Я читал это в газете, еще летом. Он что — за свои выдает?

Женя взяла письмо и ничего не сказала.

Плетнев пробормотал извинение и вышел… Еще задолго до войны он с подчеркнутым сожалением говорил о том, что родился поздно и не воевал. Как-то в разговоре с Леоновым он сказал после столкновения с Сергеем Сергеевичем: «Ничего, придет еще солдатская пора, призовут нас, пойдем повоюем… Пусть уж другие бумажным щитом обороняются, а пером, что копьем, нападают. В бою добудем себе награды!» Едва началась война, он «забронировался».

В трамвае Плетнева притиснули так, что он вынужден был упереться руками в заиндевелую стенку задней площадки. Рядом оказалась молодая женщина. Несмотря на страшную давку, она с улыбкой поглядывала на окружающих, улыбнулась и ему:

— В тесноте, да не в обиде…

В солдатской шинели, добытой неизвестно каким образом, в новой мерлушковой шапке-ушанке, он выглядел строго, но привлекательно.

— Да, — неопределенно ответил Плетнев. Он всегда относился с предубеждением к людям, особенно к женщинам, которые заговаривают с незнакомыми.

— Меня тоже притиснули… Ничего, бывает, — продолжала она улыбаться.

— Иногда можно так притиснуть! — заметил какой-то паренек и подмигнул.

Женщина рассмеялась и посмотрела на Плетнева. Он невольно улыбнулся, подумал: недурна, должно быть, ищет интересных встреч. Что ж, бывают и такие. Они способны скрасить трудную и скупую на обыденные радости жизнь. И, поддаваясь движению минуты, Плетнев наклонился к соседке и тихо проговорил:

— Знаете, когда-то был хороший обычай — приглашать на встречу Нового года незнакомых, первых встречных… интересно и весело. Я приглашаю вас.

— Что вы, спасибо! — ответила она с растерянной улыбкой.

Плетнев посмотрел на нее выразительно, прижался плечом.

— Вы меня не так поняли. — Она смущенно отстранилась. — У меня большая радость: с начала войны от мужа письма не было, а сегодня пришло…

Плетнев отвернулся, стал пробираться к выходу, хотя до соцгорода было еще далеко.

Свет в окнах своей комнаты он заметил издали.

Софья Анатольевна хлопотала над праздничным столом. Ей помогала Леля, белокурая, ярко накрашенная толстушка. Плетнев знал, что Софья Анатольевна только терпела, вернее вынуждена была терпеть это знакомство. Леля сбывала кое-что на рынке. Но это — бог с ним. Обидно было другое: Софья Анатольевна всячески старалась свести его с Лелей, с этой раскрашенной дурой. Вот как она о нем думает!

— Черкашин будет? — спросила Софья Анатольевна, едва он появился на пороге.

— Я не пригласил его, — сдержанно ответил Плетнев.

— Это почему же? Мне дела нет до ваших споров, до вашей дурацкой принципиальности, — говорила она, не слушая объяснений. — Стол накрыт на четыре персоны. Извольте пригласить Александра Николаевича. Сегодня мы все здесь хозяева.

Она указала на праздничный стол. Плетнев понял намек, но сдержал обиду и вышел в коридор, к телефону. Голос его звучал спокойно, непринужденно:

— Старик! Вы знаете, что я вам сейчас скажу? Ни за что не угадаете! Я приглашаю вас к себе! Вы удивлены, не правда ли? Не можете? Но вас хочет видеть одна дама. Кто такая? Придете — узнаете!

Черкашин обещал быть.

«На кой черт он ей нужен?» — недоумевал Плетнев, возвращаясь в комнату. На немой вопрос Софьи Анатольевны ответил:

— Через час будет.

Черкашин пришел даже раньше.

Увидев Софью Анатольевну, он сильно покраснел. Разве мог он признаться, что думал о ней, что хотел и не надеялся встретить ее здесь? Впрочем, Софья Анатольевна и сама догадывалась. Ей доставляло удовольствие любоваться его смущением и растерянностью.

На ней было белое шелковое платье, ниспадавшее искусными складками. Руки ее лежали по обеим сторонам кресла, в котором она сидела, чуть подавшись вперед. Черная завитая прядка волос спустилась к округлости бледно-розовой щеки. Глаза были полузакрыты, словно свет керосиновой лампы, стоявшей на дальнем углу стола, мешал ей.

Первый тост Софья Анатольевна предложила выпить за тех, кто в пути.

— Надеюсь, это соответствует духу времени? — спросила она и пояснила: — Выпьем за Громова. Вас это удивляет?

— Нет! — поспешно за всех ответил Черкашин и выпил.

Наступило молчание, которое постоянно бывает после первой рюмки.

— Как вы смотрите на поездку Громова? — спросила Софья Анатольевна.

«Ага! Вот зачем ей понадобился Черкашин! — подумал Плетнев. — У меня не стала спрашивать, не считается с мнением рядового инженера».

— Поездка трудная, — откровенно признался Черкашин.

— Стоит ли омрачать новогоднее веселье? — перебил его Плетнев.

— Вот именно, вот именно! — крикнула Леля, взбивая свои белокурые волосы. — Зачем тогда и собираться было?

Софья Анатольевна миролюбиво кивнула, предложила тост за соломенных вдов, едва пригубила и отошла к окну. Черкашин выпил и пошел за ней. Заметив его приближение, она подвинулась, подперев щеки кулачками и, облокотившись на подоконник, спросила:

— Так вы и впрямь считаете, что поездка трудная?

— Видите ли…

— Александр Николаевич, вы можете быть со мною откровенным?

— Да, если хотите…

— Громова снимут?

— Трудно сказать определенно.

Софья Анатольевна засмеялась.

— Оставим. Не буду вас мучить.

Черкашин обрадовался, перестал хмуриться, выпил за здоровье дам, не дожидаясь общего тоста, проговорил:

— Я обязан перед вами извиниться, Софья Анатольевна. Ни разу не напомнил о себе…

— А на вас хмель действует, — заметила она с легкой укоризной.

— Прошу прощения.

Черкашин произносил два-три слова, так было легче.

— Разрешите?

Он взял белую тонкую руку Софьи Анатольевны, нерешительно поднес к губам, бережно опустил.

— Я не обидел?

Подошел Плетнев. Софья Анатольевна с усмешкой предупредила его, что о делах не говорят.

— Я хотел узнать, не соизволит ли уважаемый гость послушать гитару?

— А ну ее — гитару! Лучше выпьем! — сказала громко Леля, чуть растягивая слова. — Выпьем! А потом я сыграю…

— Да, да, — подтвердил Черкашин, беря из рук Плетнева новую рюмку.

Он выпил и стал замечать шум в комнате. Это был приятный шум. Леля забренчала на гитаре. И стало совсем хорошо.

Любила очи голубые…

Плетнев собрался предложить новый тост — за мужчин, но помешала Софья Анатольевна.

— Не стоит. Здесь ведь не все мужчины.

— Вы обо мне? — медленно повернувшись к ней, спросил Черкашин.

— Не выношу дребезжанья гитары, выйдемте на крыльцо, Александр Николаевич, — проговорила Софья Анатольевна и повернулась к Плетневу: — Надеюсь, цыганочка