«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г. - Марина Саввиных

г. Томск

Владимир Костельман

Совпадения — поднебесны…

Происхождение мухи

Кого бы ты ни носилаНикто не подарит тебе Прагу,под ломаный шаг керосинаЯвляющийся Влтавой,Несись ко мне, смешная,Вырученная у старьёвщикаПодобная на ГрадчаныСмотрящим во тьме окнам.Во тьме разящей Карла,Что входит в костёл с пиццейиз будущего, недавноОтьявшего смелость сбыться.Отьевшего нос у спускаВ Четыре висящих предметаИ вся это утварь-чувства,а запах живёт три метраи плачет в квадратной постели…

Над мельницами златымисей примус коптит сводыя есьм — переход светав тетрадь. Полюби этокак Влтава свои воды.

Йошкин кот

Вкусный хлеб, больная печень, чайкиНа сыреющем песке следы дельфинов,Приглашение на вечер… Если чахнем,То талантливо, свежо, необратимо..Если спим, то, удивительно, но вместеВкусный хлеб, больная печень, домикИз запомнившихся летом происшествий —Только дети… те, что выжили, их двое,Старший чинит серебристого болвана,Пьёт женьшень, боится гладить гнома,Вкусный хлеб на небе деревянном,Выразительном и, следствие, огромномРазложил коричневые крошки.Те орут, колышутся, черствеютЙошкин кот вращается, а ЙошкинМышь при этом счастлив и растерян.

сонный слог неоправданно лёгокмы лежим под навесом широкимпомолчи… наше счастье убого,наши руки механикооки

если тёмного не касаемся,то и чтение белобуквенно…значит тела нет у неравенстваа опять живу с проституткамии шаги-то видать отксерены —так слоново-хороши-одинаковыих вершинами мы присели натравку, медленно обулгакивалнас кошачий ход по неровностямлето двигалось и пикировалвзгляд с лица …допускались вольностив казимира шло казимировошло уверенно, сели проседидеду с бабою, после (страшное)на родителей …мы их бросиликто-то искренне, кто-то заживо.если тёмного не касаемся,то и зрение в глаз натыкано…вот оно одно и останется…хорошо то как …как сердоликово.

Заклинание от смерти в поезде

когда замедленные саниволну электропередачберут стальными волосамимы, перекатывая мячее мигающего царствапо склону средней полосы,так восхитительно опасны,что объясняемся простымжеланьем черные машиныодеть на кованую плотьи если чувству есть причинато можно инеи колотьо небо, тратя перелетомего стальную колыбельгде все висит и беззаботнопереливается себе

От Гинзо до Синбаситомятся этажислучающимся счастьембез устали. Лежитв японском ресторанекитайская лапшакак чирь на ветеранезастенчиво. Клошарволочит колесницу,убогое дитёпохоже на девицу —он хвать её культёйи мстя любви за некийпечальный эпизодбольного человекаличинку создаёт,затем на месте крикалишь хлюпанье подошв,забыв про Эвридикуоглянешься и чтож:от Гинзо до Синбасилишь тьма да виадук…Иль смысл мне не ясен,Иль нет его и тут…

Дождь. Птицы

Дождь лепечет и грохочет и мычитПрижимаясь к понедельнику спинойЭти лужицы никто не отличитХодишь к Сене, а выходишь на Сенной

Там хозяйки покупают сельдерей,длинных кроликов, сметану и редисТам приказывает лето: канарей,вымя тёплое алеет у девиц.

стонут лужицы, набившись синевойЖизнь изменится, удастся и пройдётА из хляби, что звенела тетивойвышел тетерев, присмотришься — удод.

Дождь четырежды огромен по пути,Весь сверкающий во влажной высоте…Над Трухановым воробушек летитИ цепляется за шпили над Сите.

Едва успев друг друга убедить,Что совпаденья тоже поднебесны,Мы обнаружим: город позадиПохож на город сзади. Сорок песо —и входим в дом, а дом на берегу,До пляжа пядь, еще немного пядейДо магазина. Взглядом не могуОбъять весь берег… Череп на оградеНам говорит, что вор не подойдёт,Мы завершаем трапезу и шашки,Выходим к морю, грузимся на ботИ уплываем. Ливень. Без промашкиДельфины бьются в молнии спиной,Плывём, пока моторчик не устанет.Потом, Луны не видя, под лунойЛежим и через губы прорастаем

Игорь Рейф

Век артистки

Документальная новелла

В тексте использованы материалы из книги А. Туманова «Она и музыка, и слово. Жизнь и творчество М. Олениной-д'Альгейм». М., «Музыка», 1995.

Сырым и пасмурным зимним утром 1959 года на Внуковском аэродроме под Москвой (Шереметьево тогда еще не было и в помине) приземлился самолет из Парижа. Самой старой среди его пассажиров бесспорно была Мария Алексеевна Оленина, по мужу — д’Альгейм, русская эмигрантка так называемой первой волны. В сентябре этого года ей должно было исполниться девяносто.

Ее возвращению предшествовали долгие переговоры с властями, которые в ту пору не жаловали «бывших», а эмигрантка была из самых-самых. Ее прадед, знаменитый Алексей Николаевич Оленин, президент Петербургской академии художеств, не раз принимал в своем доме молодого Пушкина, влюбленного в его дочь — красавицу Анну. Но ходила глухая молва о том, что в давние-давние времена имя Марии Алексеевны гремело в обеих столицах, что была она выдающейся певицей, и власти в конце концов сдались. При условии, правда, что найдутся родственники, которые согласились бы приютить у себя старую женщину. Родственники нашлись — племянница с мужем и сыном. Они и встречали ее в аэропорту. Других встречающих не было.

Родина, с возвращением в которую столько было связано надежд и мечтаний, приняла ее не матерью, но мачехой. Вначале долго не хотели предоставлять обещанную квартиру, и Мария Алексеевна ютилась вместе со своей родней в коммуналке, в узкой пятнадцатиметровой комнатке над Сандуновскими банями. Пока однажды — да, да — не взяла обратный билет на самолет и не оказалась снова в Париже. Тут уж власти всполошились не на шутку и приложили все усилия, чтобы строптивая старуха все-таки вернулась. Просторная 3-х комнатная квартира на Ленинском проспекте семье была предоставлена незамедлительно. А самой Олениной назначена персональная пенсия «союзного значения».

Но относительное благополучие длилось недолго. В одночасье умерла любимая племянница, а вскоре за ней и ее муж. Уже другие родственники занялись устройством 90-летней тетки. Квартира была разменяна, а новое жилье оказалось гораздо хуже прежнего. В своем дневнике она упоминает «ужасную маленькую комнату, перед окном которой кирпичная стена и только небольшая щелочка на небо».

В тот год ей исполнилось девяносто семь, и долгая-долгая жизнь медленно прокручивалась в одиночестве перед ее мысленным взором.

Что думала она, о чем вспоминала в этой каменной каморке без неба? Может быть, детство в Истомино, в имении родителей, на берегу Оки близ Касимова? Или свой дебют в Петербурге — сразу перед сонмом богов: Стасов, Балакирев, Чайковский, почти все «кучкисты», устроившие прием по случаю приезда Петра Ильича в Петебург. И посреди них она, единственная «дама», 17-летняя девчонка из глухой провинции, успевшая взять несколько уроков у знаменитой примадонны императорских театров Юлии Федоровны Платоновой. Вечер, определивший судьбу.

А ведь все получилось почти нечаянно, и если бы не брат Саша…

Из воспоминаний Александра Алексеевича Оленина:

В этот приезд в Петербург у меня было две заботы: устроить свои занятия — первая, а вторая, едва ли не большая, — устроить занятия по пению своей сестры…

Когда сестра приехала в Петербург, у нее уже был обширный репертуар, хотя она нигде еще не училась пению, и все это исполнялось смело, с задором, талантливо. Я же чувствовал себя в положении блудного сына, поскольку не только сбежал 2 года назад от Балакирева, но даже ни разу ему не написал, и теперь не знал, как опять приступить к нему.