«ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г. - Марина Саввиных

Вот уже и ХХ век позади, но кто поручится, что вопросы, поднятые в самом его начале, утратили для нас свою остроту? И разве не так же усердствуют сегодня многие певцы, стараясь покорить зал своими голосовыми данными? И, как и прежде, неистовствует публика от какого-нибудь верхнего «си» своего кумира. А сокровенный замысел композитора безнадежно глохнет в этих бурных рукоплесканиях, так и не дойдя до человеческого сердца.

Десятилетие деятельности «Дома песни» (а она оборвалась, как и многое другое, с революцией 17-го года, когда граждан с иностранным паспортом выбрасывали из России) десятилетие это совпало с вершиной и в творчестве самой Олениной. Но не только музыкальная Россия испытывала притяжение этого уникального культурного центра. В доме д’Альгеймов собираются литераторы, поэты-символисты — Блок, Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Сергей Соловьев, для которых проблемы их поэзии теснейшим образом переплетаются с художественными поисками замечательной певицы, с ее повышенным вниманием к слову, к тексту исполняемого произведения.

Андрей Белый, видевший в ее искусстве ответ на новые эстетические запросы ХХ века, писал:

«Пусть оспаривают меня, пусть в последних годах голос ее пропадал; скажу откровенно: никто меня так не волновал, как она; я слушал Фигнера и Шаляпина; но Оленину-д’Альгейм… предпочту всем Шаляпиным; она брала не красотою голоса, а единственной, неповторимой экспрессией.

Криком восторга встречали мы певицу, которую как бы видели с мечом за культуру грядущего, жадно следя, как осознанно подготовлялся размах ее рук, поднимающих черные шали в Мусоргском, чтобы вскриком, взрывающим руки, исторгнуть стон: „Смерть победила!“. Ничего подобного я не слышал потом…»

Но как же все-таки пела Оленина-д’Альгейм, эта первая русская камерная певица в строгом смысле этого слова? Как составить представление о ней нам, ее потомкам? Ведь, в отличие от Шаляпина, от Неждановой и Собинова, не сохранилось ни одной, буквально: ни одной ее грамофонной записи.

[Оленина-д’Альгейм]

Вначале было не до записей: концерты, новые программы, да и не было ни денег, ни потребности. А потом, когда в 22-м году умер Петр, денег совсем не стало, и было поздно об этом думать. А я к тому же никогда не доверяла никаким машинам, в том числе и микрофону.

В 1963 году тогдашний солист ансамбля «Мадригал» Александр Туманов, будучи корреспондентом журнала «Советская музыка», получил задание редакции написать о певице, вернувшейся в Россию после сорокалетней эмиграции. Попытки взять у нее традиционное интервью закончились полным провалом. Марии Алексеевне шел уже 95-й год, и ее память, несмотря на полностью сохранившийся интеллект, была так фрагментарна, что не было надежды получить хоть сколько-нибудь законченный рассказ. В то же время музыкальная ее память была поразительной: она помнила, например, каждую ноту, каждое слово и каждую паузу во всем (!) вокальном репертуаре Мусоргского. Внезапно пришло решение: что если привести к ней концертирующих певцов с репертуаром Мусоргского и записать их пение на магнитофон вместе с репликами и комментариями самой Олениной? Так родилась идея открытых уроков, в которых приняли участие совсем еще молодые в ту пору исполнители Галина Писаренко и Виктор Рыбинский.

Вот как описывает эти уроки один из непосредственных их участников Александр Туманов.

«…Все понимали, что происходит нечто подобное путешествию в „машине времени“, которая позволила нам из середины шестидесятых годов ХХ века перенестись в конец ХIХ-го. Уроки Марии Алексеевны открыли неведомый, новый для нас мир певицы, ее внутреннюю лабораторию. Это было подобно реставрации старой картины, когда зритель говорит: „Так вот, оказывается, чем восторгались современники“. Теперь становилось понятным, в чем было волшебство исполнения Олениной-д’Альгейм, как она это делала».

Сохранившиеся записи «открытых уроков» Олениной составляют почти два часа магнитофонного времени. Но даже небольшой их фрагмент способен дать представление о неповторимом художественном мире певицы, о своеобразии ее творческого видения, которое она сохранила во всей свежести, несмотря на глубоко преклонные годы.

[Оленина-д’Альгейм (после прослушивания «Светик Саввишна» Мусоргского)]

Хорошо, что он все время одним темпом поет. Все время говорком, говорком. Он все-таки не может говорить, как другие. И, между прочим, я всегда, когда пела это, думала о самом Мусоргском. Ведь он тоже такой же юродивый перед жизнью и красотой жизни был.

…Генерал такой был, который очень любил всю их «Могучую кучку»[6]. И вот этот генерал, когда исполнял эту песню, все жаловался Мусоргскому: «Задохся, задохся, не могу передохнуть нигде». А Мусоргский ему: «С начала до конца говорком, не подчеркивая ни в каком случае чувства».

…А вот хотела бы узнать как-нибудь: есть разные записи самого Мусоргского. Что у него сказано: Светик Саввишна, свет Ивановна или свет Иванова? Это огромное бы имело значение. Ведь если «Светик Саввишна, свет Ивановна» — значит он уж совершенно юродивый какой-то, отчества от фамилии не отличает. А ведь он все-таки проснулся. У него чувства проснулись… Он набрал таких слов, которые сами по себе показывают проснувшиеся в нем чувства, человеческие, сознательные. Он привык говорить таким шепетком, без конца, без конца, как юродивый в «Борисе Годунове».

Не могу слышать, как его [юродивого из «Бориса»] исполняют. Это такой ужас! Я не знаю, что они из него делают. Какого-то кретина. Ведь если бы он у Мусоргского кретином был, Мусоргский бы не поставил его в конце своей драмы… Все сказано у композитора, все у него написано. Нужно петь просто то, что у него написано.

Но не часто балуют престарелую певицу своим вниманием ее коллеги. Один из последних навестивших ее — американский музыковед, исследователь творчества Равеля, профессор Арби Оренстайн.

«Я нашел ее в превосходном настроении (мы говорили по-французски), она живо откликалась на мои вопросы о создании „Дома песни“ и ее взаимоотношениях с Равелем. Оленина-д’Альгейм настаивала — и это несомненно так, — что она и ее муж Пьер д’Альгейм были ответственны за знакомство западноевропейских музыкантов с музыкой Мусоргского. И Дебюсси и Равель переписывали отрывки из цикла „Детская“ для их изучения… Хотя слух мадам Олениной был ослаблен, она отвечала на мои вопросы без повторения с моей стороны, держа у уха газету, свернутую в трубку. Она с легкостью вспоминала события, которые произошли 50 лет назад, прося меня проверить сказанное в ее дневнике, хранящемся в музее им. Глинки… Однако пятью днями позже, когда я пришел поблагодарить ее и попрощаться, ей понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить, кто я такой».

Но не только неуклонно слабеющие зрение и слух жестко очерчивают и без того до предела суженный круг общения 90-летней артистки. Какая-то удивительная общественная глухота, поразившая не только чиновников из министерства культуры, окутывает ее словно незримым вакуумом. Возвращаясь на родину, Мария Алексеевна мечтала передать свои исполнительские идеи, свою музыкальную философию новому поколению певцов. Теперь эти надежды разбиты в прах. Все больше и больше убеждается она в том, что никому здесь, в сущности, не нужна, более того, неудобна. Что ей уже не вписаться в столичную музыкальную среду, в которой так вольно дышалось ей когда-то.

Особенно тяжкий осадок оставил у нее состоявшийся в декабре 1964 года конкурс вокалистов им. Мусоргского. Не привлечь к нему первую исполнительницу его музыки было, пожалуй, неприлично. Но и опасения его организаторов по поводу ее непредсказуемого нрава и недипломатичной прямоты были, надо сказать, не беспочвенны. В самом деле, кто мог знать, как поведет себя своевольная, не знающая советской конкурсной практики старуха в какой-нибудь рутинной, «домашней» для обтершейся консерваторской публики ситуации?

[Из письма М. Олениной-д’Альгейм Виктору Рыбинскому, 10 ноября 1964 г.]

…Мне только что принесли газету «Правда», в ней опубликован состав жюри конкурса Мусоргского. Я с удивлением прочла, что меня баллотировали почетным членом и, конечно, без права голоса… Не понимаю, каким образом я была назначена почетным членом. Никто меня об этом не просил, как всегда и везде это делается. Тех, кто так поступают, зовут неучами.

Все, как я вижу, участники в жюри — профессора и, верно, послали своих учеников и учениц конкурировать и сами же будут за них голосовать. Нигде, ни в каком конкурсе так не поступают, и очень ясно, почему. Приглашаются в жюри музыканты и музыковеды, которым конкурирующие не знакомы. Это по здравому смыслу делается.