Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы знаем, кто играл ему на арфе в званских краях — Пелагея Михайловна Бакунина, родственница настолько дальняя, что Державин не мог не замечать её очарования. Михаил Васильевич Бакунин, её отец, был женат на княжне Любови Петровне Мишецкой, сестра которой, Авдотья Петровна Дьякова, была матерью Дарьи Алексеевны Державиной. Четыре дочери Михаила Бакунина вдохновляли Державина то на шаловливые, то на возвышенные стихи.
Милая заря весення,Адым блеском покровенна,Как встает с кристальных водИ в небесный идет свод,Мешет яхонтные взоры;Тихий свет и огнь живойПроницает тверды горы:Так, Варюша, образ твой, —
писал Державин Варваре, сестрице Пелагеи. Как это ни банально, сестрицы Бакунины стали для поэта олицетворением родной стороны. «Родина» — слово женского рода, в XX веке утвердится понятие «Родина-мать». В державинские времена существовало фольклорное понятие «мать сыра земля». Всё это рядом.
Завершается «Арфа» более привычным для тех времён словом «Отечество» и одним из лучших афоризмов Державина, который потомки всё чаще будут приписывать Грибоедову: «Отечества и дым нам сладок и приятен». В «Горе от ума» Чацкий просто цитирует Державина. Как цитировал его (с указанием фамилии автора) П. А. Вяземский в стихотворении «Самовар»:
Отечества и дым нам сладок и приятен!Не самоваром ли — сомненья в этом нет —Был вдохновен тогда великий наш поэт?И тень Державина, здесь сетуя со мною,К вам обращается с упрёком и мольбоюИ просит, в честь ему и православью в честь:Канфорку бросить прочь и — самовар завесть…
Слово «Родина» было канонизировано в советскую эпоху. Его писали с большой буквы — мы усваивали это правило в первом классе, в первых прописях. Именно у нас, в России, возникло понятие — измена Родине. Не просто государственная измена, а нечто более святотатственное, за что никакая кара не станет чрезмерной.
Преклонение перед родной страной, культ патриотизма — всё это вошло в наше сознание в XX веке. Как водится, на некоторых прививка патриотизма не действовала, а пропаганда вызывала отторжение. Родину воспевали и в XIX веке, достаточно вспомнить замечательную песню:
Это русская сторонка,Это Родина моя…
Но более возвышенным считалось в те годы слово «Отечество».
В державинские времена в ходу были другие слова, обозначавшие это священное понятие: Отчизна, Отчина. Василий Кириллович Тредиаковский написал «Стихи похвальные России» — патриотический гимн первой половины XVIII века. Слова «Родина» там, конечно, нет:
Начну на флейте стихи печальны,Зря на Россию чрез страны дальны…Россия мати! Свет мой безмерный!Позволь то, чадо прошу твой верный…Чада достойны таковой мати,Везде готовы за тебя стати…
В окружении Державина к Тредиаковскому относились критически, его считали курьёзно бесталанным, неудачливым стихотворцем. Не случайно же заучивание наизусть длинных гекзаметрообразных строк «Тилемахиды» считалось экзекуцией, наказанием за провинности. Мало кто вчитывался в наследие несчастного Василия Кирилловича — а ведь у него были блистательно яркие отрывки, да и стихи такие, как «Похвальные России», заслуживают внимания. Но и современники Тредиаковского, и поэты державинского поколения были беспощадны к первопроходцу русского силлабо-тонического стихосложения.
Державин, по обыкновению, держался более взвешенного мнения и кое-чему у Тредиаковского научился. Начать «Стихи похвальные России» с определения «печальны» — это смелость. Поэтическая смелость!
Тредиаковский — по общему признанию, литератор уникального трудолюбия — успел проявить себя во многих жанрах поэзии. Правда, немногие его опыты всерьёз привлекли внимание читателей и последователей. Вердикт просвещённой публики был неумолим: Ломоносов превзошёл Тредиаковского и в жанре торжественной оды, и в анакреонтике, и в духовной поэзии. К Ломоносову и у Сумарокова, и у Львова тоже было немало претензий, но никто не оспаривал его первостепенной роли в истории русской литературы.
Тредиаковскому воздадут должное только Радищев и Пушкин — и даже с перехлёстом. «Тредиаковского выроют из поросшей мхом могилы», — скажет Радищев. «Изучение Тредиаковского приносит более пользы, нежели изучение прочих наших старых писателей. Сумароков и Херасков верно не стоят Тредиаковского» — а это Пушкин. Тогда ещё мир не заболел спортивными соревнованиями, но поэты уже сталкивали друг друга с пьедестала. Поколение Державина дружно потешалось над Тредиаковским, Пушкин же «сбрасывал с парохода» Сумарокова и Хераскова.
Державин рачительно относился к истории русской поэзии. Предшественников у него было немного: по существу, всего лишь одно поколение… Поэзия петровского времени казалась к тому времени безнадёжно архаичной и попросту скучной. О более ранней силлабике вообще вспоминали редко. Мало кто читал вирши Симеона Полоцкого, и уж точно никто из поэтов не подпадал под его влияние.
Прошло два века — и оказалось, что «прекрасной и вечной» поэзии в додержавинские времена и впрямь было немного. Симеон Полоцкий интересен историкам и филологам, просвещённый читатель может почерпнуть у него несколько интересных мыслей, несколько подлинно торжественных или суровых интонаций. Но получать наслаждение от поэзии Симеона Полоцкого непросто.
А вот Тредиаковский впечатляет и поныне. Любителям поэзии хорошо известен такой его отрывок:
Вонми, о! небо, и реку,Земля да слышит уст глаголы:Как дождь я словом потеку;И снидут, как роса к цветку,Мои вещания на долы.
Парафразис Вторыя песни Моисеевы, 1752 г.А разве лишены обаяния такие простодушные строки — из песенки «На мой выезд в чужие края»:
Канат рвётся,Якорь бьётся,Знать, кораблик понесётся…
Очаровательное простодушие! У Тредиаковского оно редко пробивалось сквозь мудрёную риторику. Державин научился демонстрировать в стихах подлинную бесхитростность, не впадая в примитивизм. Вот Тредиаковский показывает товар лицом в торжественной оде. Прославляет императрицу Анну Иоанновну — не шутка! Читаем:
О императрице велика!Падающего века Атлас!Священны вознесшися крилыНад всем светом простираешься.Тебе поют гусли, кимвалы,Тебе славят трубы громогласны.Воспой самодержицу, воспой, муза, Анну.
Эти и другие строфы пространной оды Тредиаковский прочитал перед императрицей 3 февраля 1732 года — и был в знак особой милости «допущен к руке» государыни Всероссийской. Кстати, царские милости не принесли Тредиаковскому ни твёрдого положения при дворе, ни денежного достатка. Но всё-таки — «допущен к руке». Но это вопросы судьбы и придворных обстоятельств, а стихи — стихами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});