Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев

– он прочел у любимого Витгенштейна, как тот построил дом для сестры, и решил, не имея ни опыта, ни образования, возвести свою студию – он потом помогал конструировать стадион для Олимпийских игр в Пекине. Повторяя, что ему нравится выражение «production of reality», архитектуру он считает важным свидетельством – «because it’s a physical example of who we are, of how we look at ourselves, of how we want to identify with our time, so it’s evidence of mankind at the time».

Ай Вэйвэй вообще будто призван заполнять культурные и ментальные лакуны. Так, заинтересовавшись современным китайским актуальным искусством, он понял, что о нем почти абсолютно ничего неизвестно (сами художники собирались в отелях, чуть ли не знакомые по застойным временам посиделки на кухнях устраивали) – и не только издал три книги, но и как бы актуализировал и взрастил его. «I think we have a chance today to become everything and nothing at the same time. We can become part of a reality but we can be totally lost and not know what to do».

Обо всем этом он откровенно, как кажется, рассказывает своему давнему поклоннику и знакомому Хансу Ульриху Обристу – куратору, критику, чьи «Краткая история новой музыки» и «Краткая история кураторства» переведены и известны у нас. В книге же, конечно, как во всех подобных сборниках интервью, много повторов. Но не меньше и фактов (любит Маяковского и русский авангард), воспоминаний (еще задолго до Нобелевской премии, в 80-е, когда Ай Вэйвэй жил в Америке, Аллен Гинзберг на вопрос о лучшем современном поэте назвал Боба Дилана), свидетельств («What are your yet-unrealized projects? – I think it would be to disappear. / What’s the moment we are all waiting for? – The moment where we lose our consciousness». – очень восточный и буддийский подход!). Имеется и аналитика, саморефлексия и критика китайского общества («бесчеловечный город» Пекин, бесчеловечный и китайский социум).

В одном из своих проектов «Раскрашенные вазы» Ай Вэйвэй брал древние вазы, почитаемые и дорогие, и разрисовывал их или просто прилюдно и документирован-но разбивал. Кажется, в ценностно-эстетическом плане он делает то же самое и в общекитайском масштабе – если не мировом.

Beat Alice

Henrietta Moraes. Henrietta. London: Hamish Hamilton, 1994. 214 р

«As the model for Francis Bacon’s Lying Figure with Hypodermic Syringe (1963), Henrietta Moraes was a voluptuous icon of the Soho subculture of the Fifties, sprawling across an unmade bed posing for photographs taken by John Deakin for Bacon’s painting», сказано в некрологе[136] Генриетты в Independent совершенно справедливо. Она была тем, для кого изобрели слово «икона» (стиля, жизни, не важно), из тех Эди Седжвик, без которых Уорхол состоялся бы гораздо беднее. Она не знаменита ничем конкретным, но – тем, что она просто была. Да, модель Ф. Бэкона и Л. Фрейда, роуди Марианны Фэйтфулл, тусовщица и автор этих мемуаров. Которые рассказывают о той эпохе примерно так же, как биография Джаггера или песни Боуи. Хиппово, весело и трагично.

В детстве от нее все сбегали – такая, видимо, это была изначально более чем эксцентричная семейка, недаром ее дед, масон, буддист и шпион, работал в Индии, бабка бросалась на внучку чуть ли не с кулаками (плюс «выпускник» психушки повар на кухне носится временами с ножом): отец, попытавшись задушить мать, пропал в неизвестном направлении, та продержалась с десяток лет, но в итоге перебралась одна в Африку.

В школе Эндрю Венди Эбботт (Генриеттой ее прозвали, Мораес – фамилия одного из мужей, индийского поэта) играла на скрипке, была «капитаном крикета» (что бы это не значило). Но дополнительно ударили по психике монашки-воспитательницы (купаться можно было только в одежде) – Генриетта боялась их так, что, когда ее стошнило от страха, из боязни наказания она съела обратно всю рвоту. Психологи не удивятся, что к алкоголю она приобщилась уже в школьные годы («booze – my best friend»), большую часть жизни была либертеном без определенной работы и места жительства?

Возможно, тому виной еще и место и время, ведь genius loci Сохо, куда она перебралась, был тогда весьма своеобразным: заправляли там всем мафиози, жили друзья Генриетты то в кафе, то на сквоте (добрые английские традиции остались – вспоминается недавняя новость, как анархисты забрались жить в особняк русского олигарха). И они, ее тусовка (тогда она уже жила с Люсьеном Фрейдом) не только не сглаживали углы жизни, но заостряли их: «everyone was very critical of one another, but there was a high standard of wit and, provided you were resilient enough, it would act as a stimulus rather than an inhibitor».

Сюр высокой возгонки вообще был знаком той эпохи – и Генриетта подняла его на свой флаг. В дорогом ресторане вместо сигары она достала прикурить у официанта Tampax, а ее другу вместо белого вина налили моющую жидкость Parozone. Подрабатывает в книжном у Дэвида Арчера – левака и фашиста, первого издателя Дилана Томаса и многих других достойных. Ее муж то ли прикидывается русским шпионом, то ли действительно им был (он тоже исчез в плохо установленном направлении). Дома у нее ходят приведения чернокожих рабов (их размещали рядом, привозя во времена оны из Африки). А увлекшись амфетаминами, она промышляет абсолютно ненужным ей воровством кошек и обследованием баров в чужих домах (то, как ее задержали утром, которое она приняла за ночь, пожалуй, одна из самых ярких историй-приколов из ее жизни – ее даже пересказывает в своих уже мемуарах Марианна Фэйтфулл).

Она пыталась вырваться из этой жизни Алисы на битнических небесах, но образ жизни настигал ее везде. В Риме – dolce vita с мужем-режиссером, во Франции она случайно знакомится с А. Гинзбергом, в Греции встречает Г. Корсо (его приходится вызволять из полиции – греки не поняли его фишки с публичным разоблачением), в Израиле с журналистом Мораесом она, как Х. Арендт, детально наблюдает процесс над Эйхманом («когда вдруг погас свет, он спрятался под столом – тут я поняла, что он действительно виновен, хоть и все отрицал»). В Лондоне же ждала пестрая лента тусовки – жители ЮАР, цыгане и наркоманы.

Хотя она и раньше пыталась замедлиться, и ей это даже очень нравилось. Жизнь в Ирландии. Полеты, как Ричард Бах, на самолетике. Огород. Любимейшие собаки (им тут гимн и – плачи и оды на смерть). Конная езда и жизнь в провинции. Впрочем, это там она умудрилась переломать все кости, выпав из седла, вместо калитки дома, шагнуть с моста в реку, и так