Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

26.1.1942

Завтра суд над Анатолем. И сегодня приступил к делу: с самого утра пошел в атаку на Дворец правосудия. Легче сказать, чем сделать. Я вошел внутрь и сразу же потерялся в лабиринте коридоров, расходящихся от знаменитого Salle des pas perdus[451]. Слушания начинаются в полдень, но уже сейчас здесь кружили адвокаты в черных мантиях, некоторые с белым мехом вокруг широких рукавов. Они останавливались, приветствуя коллег, прогуливались с клиентами, шептались, жестикулировали, советовались. Я слишком увяз в Бальзаке. Адвокаты, рассеянный в огромном зале шум разговоров, целая галерея типов, снующих туда и обратно с сосредоточенными лицами, на которых всегда угадывается одна и та же мысль: «Проскочить, увернуться, выпутаться, выкрутиться»; атмосфера, насыщенная сконцентрированной здесь хитростью, ловкостью, диалектикой, esprit[452], интеллектом и игрой, большой игрой, которая ведется веками и которую создает сам человек: законом и умением обойти его легальным способом. Атмосфера перегружена тысячами дел и оттенками нечестности, запутанных дел и непроверенных, сложных, как человеческая душа. Я стою некоторое время, и вдруг мне приходит в голову, когда я смотрю на этот зал и одновременно отдаю себе отчет, что происходит за его пределами, там, в мире, где Право, сущность права — это как раз и есть возможность обойти закон в человеческом, легальном и юридическом плане посредством защиты от его слепой силы, от мертвого параграфа. Моя ненависть к немцам, сегодня, на фоне восходящей над горизонтом, как кровавое зарево, России, еще больше, еще интенсивнее, потому что только на фоне российского зарева рисуется ужасающий масштаб предательства, совершенного Германией в отношении всей нашей культуры; культуры, для которой они сами сделали так много и которую сегодня так ужасно топчут, что азиатская Россия, чужая, всегда враждебная и чуждая для всех, кто пропитался Западом, кажется культурной. Я ненавидел Россию с детства, всеми фибрами, как и отец, который до такой степени ее не переносил, что и в Варшаве ему пахло Россией. Германию я возненавидел, как ненавидят неверную любовницу, кого-то близкого, кто предал, кто не оправдал доверия.

Я нахожу бюро Союза адвокатов, расположенное в конце зала, с входом через темный коридор. Седой улыбающийся старик, затерявшийся в одной из тысяч темных сводчатых комнат, дает мне полную информацию.

— Вы должны узнать, когда, в котором часу и в каком суде будет рассмотрено дело вашего друга. Тогда вы придете ко мне в 11.45, и вам будет предоставлен адвокат.

— А где я могу об этом узнать?

— Aux renseignements généraux[453].

Иду в указанный кабинет, а скорее блуждаю. Через темный выход попадаю прямо во двор Консьержери, через запертые ворота вижу знаменитый «луг», дальше окна коридора, в котором находится toilette[454]. Я знаю эти места лучше, чем экскурсоводы. Поворачиваю и оказываюсь прямо перед воротами тюрьмы, перед которыми стоит жандарм. Он показывает мне, куда идти. Через большой двор возле Сент-Шапель вхожу в другое здание суда. Здесь следует походить и поискать, чтобы убедиться в огромности этого лабиринта правосудия. В конце концов нахожу нужную дверь, конечно, жду, наконец подаю карточку с именем Анатоля. Ищут, ищут, ничего не нашли. «Идите к писарю petit parquet»[455]. Снова брожу и после долгих поисков попадаю в нужное место, переступая через поломанные двери, вся комната в строительных лесах, ремонт лестницы. Естественно, жду, писарь куда-то вышел. После возвращения «откуда-то» он долго что-то ищет в гигантской книге сказочного размера, примерно метр на метр и толщиной не менее 20 сантиметров. Книга злых и добрых дел Последнего суда. Он водит пальцем с характерно грязным ногтем, бормочет, чмокает, повторяет имя Анатоля на все лады, наконец палец останавливается, и звучит короткий ответ:

— Заседание суда состоялось в пятницу.

— А какой приговор? — спрашиваю я.

— Этого я не могу вам сказать, вы родственник?

— Нет.

— Alors je ne peux pas[456].

— Но я знаю, что суд должен состояться завтра…

— Ничего больше не могу сказать. Может, вам скажут точнее там-то и там-то.

Иду по указанному адресу. После почти трех часов хождения я начинаю неплохо ориентироваться. Я начал в одиннадцать, сейчас уже два часа. Прихожу и снова жду, на этот раз в очереди. Жду полчаса. Наконец дождался, и какой-то дедок, засушенный в книгах, как цветок с пикника под названием молодость, мямлит беззубым ртом:

— Вы не родственник, я ничего не могу вам сказать.

— Я больше чем член семьи, я его друг. У подсудимого во всей Франции никого нет, он один.

— Один! Il est seul[457]. — И засушенная фиалка моргает покрасневшими веками.

— Где я могу хоть что-нибудь узнать? Помогите мне!

— Может, там-то и там-то, но ничего не гарантирую, — отвечает он.

Снова прохожу двор: из шумных залов попадаю в тихие закоулки и снова в густую толпу адвокатов. Иногда мелькнет и громко постучит деревянными подошвами стройная адвокатша с лесбийской внешностью и оставит после себя запах сильных духов. Молодые адвокаты, одетые по-английски изысканно, проходят достойно и задумчиво, садятся за столики, копаются в папках и «сосредоточиваются». Некоторое время читают, после чего долго смотрят потерянным взглядом в двадцать третье стекло оконного витража. И наверное, мечтают о громких делах, о карьере, имея полный портфель всякой ерунды.

«Дворец правосудия» — это отдельный мир. В другом месте есть другой мир, много других миров, целых миров. В длинных туннелях шумит и гудит мир метро. В узких улочках возле Карнавале таинственно шелестит мир панов Зыгмусей: набитые долларами шляпы, трости с отвинчивающейся ручкой, где хранятся золотые рубли, бриллианты и «разные глупости». Ле-Аль, площадь Клиши с полянами обесцвеченных головок de ces demoiselles[458] — то там, то тут…

Нахожу указанный кабинет. Он находится на чердаке. Темно, низко и тесно. От стоящей в центре железной печи тянется подвешенная на проволоке под потолком длинная железная труба, которая, виляя между полками, исчезает в стене. Вдоль стен стеллажи, вся комната разделена стеллажами как ширмами, везде полно бумаг, папок и актов, связанных шнурками, тесемками или резиной от старых автомобильных камер. Тут же стоят столы, а за ними несколько обслуживающих стеллажи мальчиков в серых кителях. В тесной клетке из латунной сетки в углу комнаты сидит кассир, выплачивающий компенсации свидетелям. Время от времени он высовывает в маленькое окошко высохшую голову в беретике. Так выглядит один из кабинетов во Дворце правосудия. Так же он выглядел и сто лет назад. Пытаюсь что-нибудь узнать, но никто ничего не знает. Несмотря на это, я стою и смотрю. Через некоторое время из-за