гормонов? Посмотрела на свой живот, то расслабляя, то втягивая его. Сколько пройдет времени до того момента, когда я стану оплывать, как свечка, и тело станет бесформенным? Будет ли тогда Рамзин смотреть на меня так же, как сейчас, или будет избегать нынешнего пристального рассматривания. Тут же в памяти всплыло лицо моего отца, когда он смотрел на эту стервозину Эллу, постепенно теряющую свои прежние идеальные формы. Он глядел на нее, когда думал, что никто не видел, с благоговением и даже гордостью, и меня так это бесило раньше. Теперь-то многое по-другому. Павел Крамер не мой отец, да и Элла сейчас больше не кажется мне той прежней меркантильной, бессердечной сукой, как раньше, которую я изводила и оскорбляла. Нахлынуло чувство стыда за то, что говорила ей такие гадости, тыча в то, из-за чего загонялась теперь сама, стоя перед этим зеркалом. Обзывала ее беременной коровой, насмехалась каждый день, намерено подчеркивая, как она толстеет и расплывается. Но, собственно, что она мне сделала плохого? Ведь поначалу она даже делала попытки сблизиться со мной, пока я не поставила себе цель обратить ее жизнь в натуральный ад. Я была тем невыносимым эгоистичным подростком, объявившим войну до победного новой жене отца, и ни на шаг не сошла со своих позиций, даже повзрослев. Если кто и был в той ситуации сукой, то скорее уж я. А Элла… ну, она совершенно естественно защищала свое. Свою семью. Частью которой я не желала становиться. И разве важна та моя уверенность, что вышла она за Крамера из-за денег, да и каким было ее прошлое, тоже было неважно. Уж не такой, как я, судить кого-то за что бы то ни было. Надо признать честно — она была достойной женой, заботилась о мужчине, которого я считала отцом, в отличии от меня, отравлявшей его жизнь своими выкрутасами и вечными нападками на нее. Больше мне не казалось никаким преступлением желание женщины выбрать для себя и своих будущих детей мужчину, максимально способного обеспечить и защитить от всех жизненных невзгод. Это нормальные здоровые инстинкты, может, и первобытные, но не ошибочные, и далеко не всем везет, чтобы частью этого уравнения идеального выживания стала еще и любовь. Это больше моя вина, что наш с Эллой затяжной конфликт стал неразрешимым и абсурдным, а единственной моей целью уже тогда было достать ее любым из возможных способов, не стесняясь в средствах. И вот теперь я размышляла и том, что нужно будет однажды вернуться и попросить прощения. Сказать, что теперь я понимаю многое, и что можно было бы тыкать ей чем угодно, но только не беременностью. Ибо это нечто уже совершенно иное. Гораздо бесчестнее, даже чем бить в спину. Потому что попадала я уже не только по ней, но и по совершенно невинному созданию. Что же, если все у нас с Рамзиным получится, и в нашей жизни наступит не временное затишье, как сейчас, а стабильная безопасность, я однажды извинюсь за все свои выкрутасы. Не то чтобы я вдруг воспылала к Элле любовью, но я теперь понимала ее стремление выкинуть меня из их жизни, чтобы внести в нее столь нужный и долгожданный покой. Тот самый покой, в котором сейчас так сильно нуждаюсь сама. Ради нескольких дней которого отгораживаюсь от реального положения вещей. А тогда я была носителем хаоса, разрушающим все, до чего дотянусь.
То, что Игорь бесшумно вошел в спальню, я ощутила гораздо раньше, чем заметила его в зеркале и уловила слабый оттенок запаха его геля для душа. С того дня в отеле он больше не пользовался парфюмом, хотя у меня и не повторялись больше приступы острой тошноты, как в первый раз. Тогда это, наверное, была нервная реакция на собственные эмоции. Руки Игоря накрыли мои ладони на груди, обхватывая их и приподнимая.
— Разве это не мое право лапать тебя постоянно? — хмыкнул он, зарываясь лицом в волосы.
— Не право, Игорь, а нахальная привычка, — улыбнулась и не стараясь уже скрыть, как действует на меня его первое же прикосновение. Да и как это скрыть, если собственные соски съежились и болезненно напряглись, дразня и настойчиво выпрашивая не только мимолетного прикосновения пальцев, но и влажного тщательного внимания его рта.
Но напряжение в теле Рамзина дало мне знать, что у него сейчас совсем не это на уме.
— Что? — спросила, встречаясь с его взглядом в зеркале.
Игорь отпустил мою грудь и прижался всем телом. Его темно карие глаза просто испепеляли неутолимым голодом, той крайней степенью жажды обладания, что балансирует на тонкой грани, за которой уже открытое безумие. Но сейчас там была и мрачная, похожая на тягучую непреходящую боль, тоска. И еще решимость, пугающая в своей исключительной силе. Та самая, которая оставляет ее обладателю только два возможных выхода — победу или смерть.
— Что, Игорь? — не выдержав этого взгляда, переспросила я.
Пальцы Игоря обвели мои губы, подрагивая и едва касаясь, и медленно скользнули вниз, чертя невидимую, но пылающую линию от моего рта до низа живота. Это движение отчетливо напомнило мне то наше утро вначале, когда он бесстыдно показал мне, что беспардонно и без моего согласия завладел моими тайными глубоко упрятанными инстинктами, добрался до потребностей тела и намерен удерживать меня при себе, сколько ему будет угодно, используя это порочное знание. Только теперь это был не жест его торжества, как тогда, а выворачивающее душу признание в собственной потребности во мне.
— Ты дала слово быть со мной. Что бы ни случилось. Никогда не забывай об этом, — осипшим голосом пробормотал он.
Сердце сбилось с ритма, скакнув от тревоги под горло и вызвав приступ уже почти забытой в этом раю тошноты.
— Ты уезжаешь, — я не спрашивала, уже знала. — Надолго?
— Пока нет. Это, можно сказать, первая пристрелочная встреча на нейтральной территории. Я озвучу наши желания, поиграю «мускулами», демонстрируя возможности, и дам время обдумать.
Вроде, все верно и логично, но почему тогда так противно заныло в груди? Так сильно, что приходится сжать зубы, чтобы не взвыть.
— Я могу поехать с тобой? — я знаю ответ.
— Нет.
— А если я скажу, что хочу поехать с тобой, и у тебя нет права меня останавливать?
— Ответ прежний. А, да, права у меня нет, но ты дала слово, что позволишь мне сделать все самому.
— Мое слово. Хочу даю, хочу забираю, — пробормотала я, однако сдаваясь.
— В чем дело, Яна? Не веришь в то, что я справлюсь? — нотка чисто мужской обиды окрасила
