Сто лет одного мифа - Евгений Натанович Рудницкий

не укрылось от Винифред: «Я ежедневно присутствовала за чаем у Вагнеров во время перерывов после первого действия, и именно Зигфрид, благодаря своему веселому нраву и доброте, помогал мне преодолеть застенчивость и беспомощность. Тогда впервые в обе стороны протянулись связующие нити». Разумеется, Клиндворт чувствовал себя не очень уютно в обществе Зигфрида и его друзей, которые были намного моложе него и смотрели на старого друга Байройта как на ископаемое существо, и поэтому старался избегать этой компании. Вместе с тем он был рад, что ему удалось осуществить свою мечту – познакомить воспитанницу с творчеством Вагнера в самом святилище. Вернувшись в Берлин, он письмом поблагодарил Козиму за «милость и доброту» как от своего имени, так и от имени своей «дикой спутницы», которая, как он писал, «все еще живет под впечатлением от величия Байройта».

Постановка Голландца, столь впечатлившая гостей фестиваля, вызвала неоднозначную реакцию рецензентов. Стремление Зигфрида усовершенствовать сценографию, делая скалы более объемными и меняя изображения на заднике сцены (из окон комнаты в доме Даланда во втором действии открывался вид на гавань со стоящими в ней и уменьшающимися в перспективе кораблями), вызвало раздражение критика Пауля Беккера, писавшего о «нагромождении всевозможных второстепенных подробностей». Он также выразил недовольство режиссурой, отметив «предвзятое доктринерское намерение» Зигфрида «сделать все не так, как у других». То, что после войны будут не только ставить в заслугу любому театральному режиссеру, но даже предъявлять ему в качестве непременного требования, считалось тогда крайне предосудительным. Столь же сурово Беккер отозвался о музыкальной интерпретации. Прямо противоположное впечатление постановка произвела на Альберта Швейцера, посетившего в тот раз Байройт вместе с Максом Регером. Всегда в высшей степени благожелательно относившийся к Зигфриду Вагнеру Швейцер писал: «Мы были захвачены исполнением Голландца. Рискованное решение дать его без перерывов привело к огромному успеху. Нам казалось, что по-настоящему мы познакомились с ним впервые. И я никогда не слышал, чтобы им так дирижировали. Это было так свободно и чудесно».

* * *

28 июня, на следующий день после выхода статьи Гардена в еженедельнике Zukunft, студент-серб Гаврило Принцип застрелил в столице Боснии Сараево прибывших туда австрийского эрцгерцога Фердинанда и его супругу. Хотя австрийский император Франц Иосиф I отправился как ни в чем не бывало к месту своего летнего отдыха в Бад-Ишле, наступившее на какое-то время затишье оказалось обманчивым: Австрия должна была отомстить Сербии, и Германия заверила ее в союзнической верности. Россия не могла допустить нападения на славянскую страну, независимости которой от Османской империи она добилась сорока годами раньше, а выступившие на сей раз на стороне России Англия и Франция были рады дать отпор Тройственному союзу, включавшему до поры до времени также Италию. Фестиваль 1914 года открылся 22 июля исполнением Голландца, а на следующий день Австро-Венгрия направила сербскому правительству ультиматум. Пожар мировой войны разгорелся в течение нескольких дней. Чтобы не оказаться в числе «враждебных иностранцев», многие зарубежные гости фестиваля предпочли своевременно покинуть страну, и сезон пришлось завершить досрочно. На последнем представлении Парсифаля 1 августа Карл Мук дирижировал уже неполным оркестром: некоторые оркестранты-иностранцы также отбыли на родину. Разумеется, король Людвиг III Баварский и королева Мария Терезия отменили свой визит на фестиваль, во время которого предполагалось проведение факельных шествий, парадов и концертов. Уже на следующий день после последнего представления Парсифаля, когда на сцене были снова установлены декорации первого действия Голландца, по улицам Байройта прошли унтер-офицер и барабанщик, объявившие о введении в стране военного положения. Вместо запланированных двадцати представлений было дано только восемь. Пришлось возвратить деньги за билеты на несостоявшиеся спектакли и к тому же полностью выплатить исполнителям предусмотренные договором гонорары. В результате средства на фестивальном счету были исчерпаны, и следующие десять лет фестивали не проводились.

В Ванфриде и в берлинской квартире Клиндвортов, как и во всей Германии, царило всеобщее патриотическое воодушевление. Освобожденный от воинской службы Зигфрид Вагнер писал в Вену своему другу Людвигу Карпату: «Да здравствует единство Австрии и Германии! Какие возможности предоставляются вашему возлюбленному императору после всех перенесенных им страданий!» В берлинской школе домоводства девочки во время молебнов пели патриотические гимны Deutschlandlied («Немецкая песня») и Preußenlied («Прусская песня»). Не отстать от других старалась и англичанка Винифред Уильямс. После первой победы, одержанной под Танненбергом армией под командованием Пауля фон Гинденбурга, национальный подъем достиг еще большей силы: казалось, что эта победа в Восточной Пруссии, достигнутая как раз там, где в 1410 году рыцари немецких орденов потерпели поражение от польско-литовских войск, окончательно закрепит немецкое присутствие на Востоке. В числе множества поздравительных телеграмм, полученных в те дни Гинденбургом, было также приветствие из Байройта, подписанное Козимой Вагнер, Зигфридом, Чемберленом и Вольцогеном. В нем, в частности, говорилось: «По-видимому, для нас, немцев, война значительно полезнее мира, когда процветает все антинемецкое». В качестве своего вклада в дело разгрома врага Зигфрид сочинил Присягу на знамени для мужского хора, органа и большого оркестра, посвятив ее «Немецкой армии и ее вождям с выражением восторженной благодарности». Впервые Зигфрид дирижировал этим сочинением в октябре. На премьеру в Берлинскую филармонию он пригласил Клиндворта с юной воспитанницей, и та впервые увидела предмет своего обожания за пультом. Хотя он управлял оркестром экономными движениями и даже просто взглядом (отчасти это было связано с тем, что он был левшой и не очень ловко действовал правой рукой), Винифред пришла в восторг от его мастерства, о чем сообщила в письме подруге Ленхен. Кроме того, она сидела в ложе вместе с его родственниками и другом Францем Штассеном, а после концерта композитор и дирижер представил ее своим знакомым, и Винифред оказалась в центре внимания. На следующий день Зигфрида вместе со Штассеном пригласили в гости к Клиндвортам. После этого пожелавший написать портрет Клиндворта Штассен стал наведываться к нему один, пытаясь во время сеансов рисования осторожно выяснить, есть ли у его друга надежда добиться расположения юной девицы.

* * *

Наряду с сочинением патриотических опусов – Присяги на знамени и кантаты Intermezzo Martiale (Военное интермеццо), которая была впервые исполнена в том же берлинском концерте, но, в отличие от Присяги, довольно часто звучала и позднее, – Зигфрид продолжал работать над своей одиннадцатой оперой Во всем виноват Наперсток. В ней он превзошел самого себя в качестве сказочника и одновременно нагромоздил характерную для него чертовщину, сделав кобольда Наперстка закулисным двигателем оперного действия: его голос (сопрано) звучит из-за сцены, а на сцене он представлен в виде хулигана-мальчишки, который постоянно вмешивается в события и все переворачивает с ног на голову.