Безответная любовь - Рюноскэ Акутагава

своей комнате на втором этаже частного пансиона и, грея руки на грелке, брюзжал:

– Япония все больше американизируется. Мне иногда хочется из Японии переселиться во Францию.

– Иностранцы всегда рано или поздно испытывают разочарование. То же произошло в старости с Херном.

– Нет, я не разочарован. Человек, не имевший illusion[81], не может испытать disillusion[82].

– Не доктринерство ли это? Возьми хоть меня – я сам до сих пор полон illusions.

– Может, ты прав…

Он стал хмуро смотреть в окно на мрачные, окутанные облаками холмы.

– Может быть, я скоро стану корреспондентом в Шанхае.

Его слова сразу же напомнили мне о его профессии, о которой я, признаться, забыл. Я всегда думал о нем как об одном из нас – человеке искусства, и только. Но, чтобы зарабатывать на жизнь, он служил корреспондентом какой-то английской газеты. И, задумавшись над тем, что любой человек искусства имеет «дело», из которого не вырвешься, я постарался сделать наш разговор приятным.

– Шанхай, наверно, еще интереснее Токио.

– Я тоже так думаю. Но до Шанхая мне придется съездить в Лондон… Я тебе это показывал?

Он вытащил из ящика стола бархатную коробочку. В ней лежало тонкое платиновое кольцо. Я примерил его на свой палец и не смог сдержать улыбку, увидев на внутренней стороне выгравированное имя «Момоко».

– Я просил, чтобы под «Момоко» было мое имя.

Возможно, это была ошибка гравера. Но не исключено, что гравер, зная, что за профессия у этой девицы, специально решил не писать на кольце имени иностранца. И мне стало грустно и совсем не захотелось выражать сочувствие человеку, которому это, в общем, безразлично.

– Куда ты собираешься в ближайшие дни?

– На Янагибаси. Там слышится журчание реки.

Для меня, токиосца, это были жалкие, ненужные слова. Потом он вдруг оживился и стал говорить о японской литературе, которую всегда любил.

– Читал недавно роман Дзюнъитиро Танидзаки «Дьявол». Это роман, в котором описаны, пожалуй, самые грязные вещи на свете.

(Несколько месяцев спустя в разговоре с автором «Дьявола» я передал ему эти слова. Беспечно смеясь, он ответил мне: «Главное „самый… на свете“, а остальное – не важно!»)

– А «Полевой мак»?[83]

– Для моего японского языка он слишком сложен… Может, пообедаем вместе?

– Давай, у меня тоже была такая мысль.

– Тогда подожди меня немного. Там лежат журналы, можешь их посмотреть.

Насвистывая, он стал быстро переодеваться в европейский костюм. Повернувшись к нему спиной, я рассеянно просматривал «Букмэн» и другие журналы. Вдруг, прекратив свист, он со смехом сказал мне по-японски:

– Я уже совсем привык сидеть как японец. Жалко только брюки.

IV

В последний раз я встретился с ним в одном кафе в Шанхае. (Через полгода после этого он заболел оспой и умер.) Мы сидели под свисавшей над самым столом яркой лампой, потягивали виски с содовой и наблюдали за мужчинами и женщинами, набившимися в кафе. За исключением двух-трех китайцев, это были американцы и русские. Среди них женщина в зеленовато-голубом платье, взволнованная больше, чем все остальные, что-то горячо говорила. Она была самая стройная, самая красивая из всех. Когда я увидел ее лицо, мне на ум пришло сравнение: в нем есть что-то вульгарное и в то же время прекрасное. Действительно, женщина была красива, но в ней было что-то порочное.

– Кто эта женщина?

– Вон та? Французская… ну, что ли, актриса. Она известна под именем Нини. Ты лучше посмотри на того старика.

«Тот старик» сидел за соседним столиком и, обхватив руками бокал с красным вином, беспрерывно качал головой в такт оркестру. Весь его вид выражал полнейшую удовлетворенность. Мне тоже доставляла большое удовольствие джазовая музыка, вылетавшая из зарослей тропических растений. Но это удовольствие не шло ни в какое сравнение со счастьем, которое испытывал старик.

– Тот старик еврей. Он живет в Шанхае уже лет тридцать. Интересно бы узнать, какие мысли владеют им?

– Разве не все равно, какие у него мысли?

– Конечно не все равно. Возьми, например, меня – я уже по горло сыт Китаем.

– Не Китаем. Шанхаем, наверно?

– Именно Китаем. Я некоторое время жил и в Пекине…

Мне захотелось поиронизировать над его брюзжанием.

– Китай тоже постепенно американизируется?

Он ссутулился и умолк. Я почувствовал нечто близкое раскаянию. Почувствовал, что нужно что-то сказать, чтобы сгладить неловкость.

– Ну ладно, а где бы тебе хотелось жить?

– Да в общем-то, все равно – где только я не жил. А сейчас мне хочется жить только в Советской России.

– Ну что ж, тогда лучше всего и поехать в Россию. Ты ведь можешь поехать куда угодно.

Он снова умолк. А потом – я до сих пор отчетливо помню его лицо. Он сощурился и вдруг прочел стихотворение из «Манъёсю»[84], которое я уже забыл: «Грустна моя дорога на земле…»

Я не мог сдержать улыбку, слушая, как он произносит японские слова. И в то же время не мог не почувствовать в глубине души волнение.

– Я уж не говорю об этом старике. Даже Нини счастливее меня. Ведь ты же прекрасно знаешь…

Я сразу понял, что он хочет сказать.

– Можешь не продолжать, мне и так все ясно. Видимо, ты Вечный Жид.

Он залпом выпил остаток виски с содовой и снова вернулся в свое обычное состояние.

– Я не так примитивен. Поэт, художник, критик, газетчик… и многое еще. Сын, брат, холостяк, ирландец… По характеру – романтик, по мировоззрению – реалист, по политическим взглядам – коммунист…

Смеясь, мы встали, резко отодвинув стулья.

– Ну и еще, видимо, любовник этой женщины.

– Да, любовник… Можно еще продолжить: по религиозным убеждениям – атеист, по философским взглядам – материалист…

Ночная улица была пропитана не просто туманом, а какими-то отвратительными миазмами.

В свете уличных фонарей туман казался желтоватым. Взявшись под руки, мы шли, как в тот давний вечер, когда нам было по двадцать пять, – но сейчас мне уже не хотелось идти без конца.

– Я тебе еще, кажется, не рассказывал, как мне проверяли голосовые связки?

– В Шанхае?

– Нет, когда ездил в Лондон. Проверили мои голосовые связки и сказали, что я мог бы стать всемирно известным баритоном. – Он взглянул на меня и чему-то ехидно улыбнулся. – Во всяком случае, лучше, чем быть каким-то газетчиком… Конечно, стань я оперным певцом, появился бы второй Карузо. Но теперь уж ничего не поделаешь.

– Для тебя это большая потеря.

– Что? Потеря не для меня. Потеря для человечества.

Мы шли по берегу реки, где мелькало множество фонарей на лодках. Вдруг он остановился и кивнул: смотри. В просвечивающей сквозь туман