Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина

– В ночную его мамка работает.

После размышлений шпанец согласился:

– Ладно, тебе разрешаю, дядька. Делай из меня человека. Это же ты прошлой осенью мою мамку не стал арестовывать. А она в сарае повесилась. Теперь ты меня корми.

Федька, нанюхавшись спирта, блаженно улыбался.

– Погоди-ка. – Прищепа удивился. – Так это твоя мать сорвала со стены в сельсовете портреты вождей и потоптала?.. и председателя палкой побила?

– Ага, моя!

Иван Созонович вспомнил, как пришел в ту деревенскую избу, на которую ему указали с суровым приговором: «Вот тут она живет, Настька-единоличница. Муж ейный налоги не выплатил, на тот свет удрал от советской власти. И сама она буйная». В избе с матерью были четверо мелких, старшему чуть за десять. Ложками выбирали из общей миски жидкую коричневую болтушку, ныли и просили хлебца. «Черти, никак не помирают, – ругалась на них баба с высохшим лицом и темными, потухшими глазами. – Ну давай, арестовывай, раз пришел. Пускай их советская власть сама кормит».

Дело на нее заводить не стал. А через два месяца, когда баба удавилась, история всплыла. Из сельсовета в райотдел пришел донос, что Прищепа от бабы получил взятку. Из НКВД его тогда по-тихому списали.

Он перевернул мальчишку на живот и продолжил растирание на костлявой спине.

– Ну, сказал «а», надо говорить и «б», – подытожил Прищепа свои невеселые мысли.

– Дядька, а война будет? – Федька думал о чем-то своем. – Правда, что половина нашей армии сразу в плен сдастся?

– С чего это ты взял?

– Слышал.

Прищепа хотел было ответить, но слова застряли на языке. Спирта в кружке больше не осталось. Он закутал мальчишку в одеяла и велел спать. Самому Ивану Созоновичу ложиться не хотелось. Разговор и воспоминания разбередили душу. Поколебавшись, он налил в кружку до половины спирт и разбавил остывшей водой из чайника. Быстро выпил. Сел на кровать в ногах у приемыша, окликнул. Тот не отозвался, сонно сопел.

– Война, Федька, будет. – Спирт быстро ударил в голову, слова сами собой отцепились от языка и покатились по хмельной тропке. – Завоюют нас немцы, как пить дать. Я знаю, видел, как они в восемнадцатом году перли по нашим степям. До Волги, а может, до Урала дойдут. Не станет русский мужик с ними драться. Комсомольцы желторотые станут, да они немцев не проломят, не та стать. Тут не «Капитал» нужен в голове… не передовицы из «Правды», а… ну, не знаю что… Не могу, Федька, словами это сказать, неученый я… Вот мужиков в селах поарестовывали за что? За это самое, чего я сказать не умею… За то, что русские, а не советские. А у нас, Федька, русский не в почете, прямо скажем. Русский мужик, он, вишь, отсталый, счастья своего не видит в советской жизни… Так что вот, Федька, за «Капитал» наш мужик воевать не будет. А он у нас, в Советском государстве, пока еще главная сила, мужик-то русский. Вот и ломают его… доламывают… в дугу гнут… Так я говорю, до Урала немцы дойдут. А мужики верят, что им тогда освобождение от колхозной неволи будет. От нового крепостного права. Да не будет им освобождения. Немцы народу на шею усядутся вместо нынешней власти… Вот тогда колбасников и поворотят от Урала назад. Думаешь, как, Федька? Да опять же на горбу у русского мужика советская власть немцев погонит…

Мальчишка перевернулся на другой бок, и Прищепа прервал разговор с самим собой. Прислушался к дыханию спящего.

– Только меня здесь уже не будет, – снова забормотал он. – Возьму в охапку жену с детишками да по немецким тылам уйду туда… куда сейчас и смотреть запрещено. Чтоб даже думать, будто там живется лучше, чем у нас, ни-ни. Вражьи мысли, Федька, измена Родине… Жена у меня по-немецки здорово чешет. Бабка у нее из немцев, которых еще царица Катерина у нас в степях поселила. Я ей, жене-то, запретил на людях шпрехать и бабку поминать. А то еще немецкую шпионку из нее сделают… Ну вот. У нее, брат, немецкий, а я себе учебник французского раздобыл. Учу теперь, по ночам долблю, старый дятел. Пригодится наука. Я ж в Гражданскую войну писарем служил, бумажки сам сочинял вместо начальства. А оно, начальство, иной раз и вовсе полуграмотное бывало. Ну да не о том речь… Не буду я, Федька, тут жить, и точка. Опротивело все это, хоть в петлю лезь, как твоя матка. Да дети у меня малы́е… и Анюта моя, супруга. Поздняя у нас с ней любовь приключилась. Сам-то я из казаков, с Кубани. На германскую войну не попал, малолеткой был. А к красным попал, в писаря. Думал, за ними правда, за Советами. По глупости… После войны вернулся в станицу, а там… Кто в боях сгинул, кто с белыми ушел, кого красные расстреляли. Пошел в милицию служить. Сюда перевели…

Проснувшийся Федька лежал и слушал. «Чего это ты язык расплел, дядька? Думаешь, я малой и хворый, со мной можно? Ты, я гляжу, дядька хороший. Не курва, как эти ваши. С тобой можно жить… Не боись, я тебя тоже не сдам. А только никуда ты не уйдешь…» С этой мыслью он снова нырнул в сон.

22

После разоблачения шпиона Малютина дело о церковно-фашистской организации целиком упало на плечи сержанта Горшкова и тяжко придавило. В конце концов он возненавидел всех церковников. Они представлялись ему антиподами, недовымершими мамонтами, злобными марсианами из книжки буржуазного писателя Уэллса. Всеми своими нервными волокнами сержант ощущал их чужеродность, враждебность и лицемерную маскировку под лояльных граждан. Допросы казались излишней данью советской законности, напрасной тратой времени. Через несколько недель допросов большой партии арестованных Горшков пришел к мысли, что эту категорию следует сразу, не расходуя бумаги, чернил и следственных усилий, приговаривать к немедленному расстрелу.

Бумага все стерпит, но что-то он не доверял даже бумаге.

– Почему вы избрали знаменем борьбы с советской властью Бога, а не белых генералов эмиграции или изменника Троцкого?

– Потому что точно знаю, что миром управляет воля Божия, а не генералы и троцкие.

– А органами госбезопасности СССР, по-вашему, тоже управляет Бог?

– Органами безопасности управляет бес, который сидит в Кремле. А ему позволяет Господь Бог.

Как такое заносить в протокол? Попы не только не признают вину, но и глумятся над следствием.

– Считаю советскую власть наказанием Господним для нашего народа. Хотели свободы политической, а сами увязли в рабском поклонении идолам.

– Это каким идолам? Деревянным, что ли, с глазами?

– Идолы бывают разные. Были когда-то деревянные, а теперь такие,