Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина

наполовину занемело, рука, служившая подушкой, потеряла чувствительность. Он в недоумении смотрел на отца благочинного и не мог понять, что переменилось: тусклый прежде взгляд зажегся лихорадочными огоньками? безумное отчаяние на лице сменилось вдохновенной решимостью? впалые восковые щеки вспыхнули чахоточным румянцем?

– Что случилось?

Отец Иоанн сделал паузу, прежде чем с мучительной торжественностью объявить:

– Они меня расстреляют!

– Откуда вы знаете?

– Не спрашивайте. Знаю. Считайте, мне было откровение. Теперь нужно успеть… Я должен… – Отец благочинный задыхался от возбуждения. – У всех, кого оговорил, не смогу испросить прощения. Но вы здесь, и я…

Он грузно опустился на колени и поклонился земным поклоном, коснувшись лбом пола.

– Простите меня, отец Алексей. Христа ради простите за мое малодушие и клевету на вас!

– Конечно… конечно… – с немалым смущением проговорил тот, делая безуспешную попытку поднять благочинного с колен. – Давно простил, сразу…

– А теперь исповедуйте меня, батюшка! – не попросил, а повелел отец Иоанн. – Надо торопиться, пока вас или меня не вытащили отсюда. Другого шанса у меня не будет.

– Но… – смешался отец Алексей. Он тоже был взволнован. – Такой грех имеет силу разрешать только епископ. Я не вправе… Вы же понимаете, о чем я.

– Епископа нет и не будет. Я вам приказываю… да нет же, прошу… найдите в себе силы и смелость исповедовать кающегося иуду!

Отец Алексей встал. Показалось или нет, что в карцере стало теплее? Он оглядел себя и сокамерника.

– Где же взять епитрахиль?

Без раздумий отец благочинный скинул с себя рванину подрясника, зубами разгрыз низ фуфайки и оторвал полосу ткани около метра длиной. Затем вновь с великой бережливостью, чтобы не наделать лишних дыр, влез в лохмотья облачения. Отец Алексей прочел над лоскутом молитву освящения и надел на грудь, загнув верхний конец под ворот.

Кающийся вновь с усилием встал на колени, склонил голову и заговорил. Исповедь была страшна. Пастырь душ каялся в отречении от Христа, предательстве собратьев-священников и пасомых мирян, в хуле на церковь и лжесвидетельствах…

Отец Алексей, слушая, изумлялся: что могло так скоро и бесповоротно перевернуть его душу? Зловерие Иуды, который пошел и удавился, преобразить в горчайшее раскаянье апостола Петра, который трижды предал, но вымолил прощение?

Это чудо. Души грешника коснулась милость Господня… и осветила обоих: кающегося и принимающего покаяние. Полоска епитрахили легла на голову страдальца. Отзвучали слова разрешительной молитвы. Согретая их дыханием, оттаивала и растекалась наледь в углах.

В изнеможении отец благочинный лег на пол и тотчас уснул праведным сном младенца.

* * *

«АКТ

28 ноября 1937 г. Гор. Горький.

Я, комендант УНКВД по Горьковской области ст. лейтенант ГБ Соловьев Н.Л., в присутствии помощника коменданта УНКВД Русанова И.Г. и помощника коменданта УНКВД Бобкова М.И., на основании предписания от 26 ноября 1937 г. начальника УНКВД Горьковской области майора ГБ Лаврушина И.Я., 28 ноября 1937 г. в 15 часов привел в исполнение приговор над осужденными особой Тройкой при УНКВД Горьковской обл. Гладилиным И.М., Доброславским П.А., Аристарховым А.В., Векшиным П.И., Арсеньевой Е.К., Шмит Е.А., о чем составлен настоящий акт в двух экземплярах».

21

К наступившей зиме уличный житель Федька подготовился основательно. У грузчиков на товарной станции позаимствовал ватник. В проходящем поезде разжился ушанкой. Сапоги были арзамасские, знай набивай их газетной бумагой для тепла. Но с едой выходило не так хорошо. Станционные торговки знали его как облупленного и не давали даже близко подойти к ящикам с разложенной провизией – включали трубный голос. Чуть прибыльней было на колхозном рынке. Иногда какая-нибудь жалостливая тетка сунет в руки пару картошек или соленый огурец. Изредка Федьку узнавали бабы из родной деревни, с оханьем поминали его мать, давали вареное яйцо, горбушку хлеба. Однажды Федьке выпала крупная удача – на пару с бездомным псом объегорили мужика, рубившего на прилавке мороженую тушу. Пес со свиной ногой кинулся в одну сторону, Федька с филейным куском в другую. Жарил на костре и чуть не лопнул в тот день от обжорства. Но обычный улов бывал невелик. Торговки и здесь блюли товар от шпаны и жулья, а чтобы милиция лучше их сторожила, подкармливали милиционеров.

В то утро Федьку, как магнитом, тянул к себе прилавок с печеными булками, от которого во все стороны шла густая, головокружительная волна запаха. Мальчишка истекал слюной и опасался, как бы раскатистое бурчанье в брюхе не выдало его. С ленцой в движениях он прохаживался между рядами, деловито пробовал подсолнушное семя, выспрашивал цены и время от времени стрелял глазом в сторону вожделенного хлебного печева. У третьего от булок прилавка он задержался. Сунул нос в мешок с репой, ощупал капустные кочаны, принюхался к свеколинам.

– Не сахарные, дядька! Кислые, – сморщился.

– А ну брысь отседа, пионер! – вызверился на Федьку продавец.

С зажатой в руке за спиной репкой шпанец ответно огрызнулся на мужика. Но отойти не успел. Кто-то очень крепкий сграбастал его за загривок и тряхнул:

– Попался, воренок.

Репка выпала из ладони на истоптанный снег, мальчишка завертелся юлой. Ватник задрался на голову, Федька мог бы и вовсе выскользнуть из него, но верзила перехватил его за руку и сжал, как тисками.

Обернувшись на своего врага, Федька обомлел. Заготовленная жалобная песенка об умирающей с голоду мамке застряла в горле.

– Давно ты мне глаза мозолишь, козявка. Возле НКВД тебя еще приметил.

– Гад! – только и выдал Федька в лицо врагу, одетому в крепко перетянутую ремнями шинель с красными сержантскими петлицами и мерлушковую шапку.

– Поблажи мне, шпион малолетний.

Чекист до боли стиснул Федькину руку и потянул за собой между базарными рядами. Шел он быстро, крупными шагами, мальчишка сбивался с ног, то и дело нырял носом. У прилавка с подсолнухами и тыквами энкавэдист притормозил. Опробовал жареные семечки в стакане и ссыпал в карман шинели, бросил торговке мятый рубль. Пока она набирала монеты для сдачи и пересчитывала, Федька изловчился. Что было дури нанес удар.

Руку чекиста, лежавшую на прилавке, нож-выкидушка пробил насквозь меж костей, пригвоздив к доске. Энкавэдист коротко вскрикнул, а Федька почувствовал свободу и рванул.

– Это тебе за дядю Пашу, гад!

Сдавленно рыча, сержант вытащил нож. Из дыры хлынула кровь. Напуганная торговка визгливо заголосила.

Федька мчался изо всех сил. Мелькали прилавки, мешки, корзины, телеги и лошади. Он тыкался в спины, в бока, толкался и оглядывался. Базарную публику позади разметывало в стороны – энкавэдист с окровавленной рукой и разъяренной физиономией гнался за ним, сокращая расстояние. В другой руке он сжимал нож, измазанный кровью. Картина была устрашающей, а Федьке мешали сапоги – на три размера больше его ноги. К тому