Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина

издавали короткие, как собачий взлай, крики, если кто-то по неосторожности делал шаг из колонны или садился на корточки.

– Вот мытари проклятые!

Ту партию, что повели в поле, скрыла от глаз Михаила танковая туша. Но по тому, как напряженно притих строй пленных, он даже не умом, а каким-то животным чувством почуял, что происходит нечто страшное и неправильное. Автоматные очереди, донесшиеся из полевого цветения, стали словно бы слуховым продолжением этого дикого чувства, объявшего его, ощущения ужаса, пронзившего до кончиков пальцев.

– Гады-ы! – взвыл кто-то в солдатской колонне после тишины, длившейся с полминуты.

Расстрельная команда, вернувшись к дороге, принялась отделять следующую партию. Теперь им приходилось употреблять усилия. Они работали автоматами, как дубинками, по спинам и головам пленных, которыми овладел животный страх. Совсем недавно готовые идти в бой и погибать за родину, не боявшиеся ни черта, ни Бога, мальчишки в солдатской форме падали на колени. Воплями молили о пощаде, в тщетной надежде тянули к палачам руки. Вся та часть колонны пленных, где орудовали немцы, гудела воем, металась между бесчувственными, как механизмы, эсэсовцами. Несколько десятков очередных обреченных фашисты пинками, торопясь, угнали в поле. Еще полсотни мальчишек-солдат легли мертвыми в желтой поросли цветка-медоноса. А фрицы уже готовили третью партию на уничтожение…

Михаилу Аристархову осенью должно было исполниться двадцать лет. Он, как и все комсомольцы в этом наспех сформированном батальоне, готов был насмерть воевать с врагом, защищать каждую пядь советской земли, зубами вырывать у войны победу над фашистским хищником. Но то, что теперь происходило на его глазах, переворачивало с ног на голову все былые желания и представления. Осознание, что сейчас они все умрут – не сделав ни единого выстрела по врагу, не успев принести ровным счетом никакой пользы на фронте, – поразило его до самого дна души. Мысль о смерти стучала в висках, сползала по лицу каплями пота, отдавалась дрожью в теле. Как это вообще – умереть в девятнадцать лет?! Это невозможно. Его не могут убить! Он должен жить, пускай в плену, в унижении и изнурении тяжелым трудом…

Но вон тех-то, первых, убили. И опять ведут полсотни поливать свинцом из автоматов. Наверное, и все остальные думают точно так же, как он, отдавшись инстинктивному чувству, что смерть – не для них, смерть – невозможная нелепость, несуразность, несправедливость.

Когда-то давно Михаил слышал рассказы о том, что смерти нет, а есть жизнь земная и жизнь вечная. Полустертые воспоминания, то, о чем он старался вовсе забыть в последние годы, неожиданно стало рваться из глубины на поверхность сознания. Перед внутренним взором встала картинка из далекого тридцать пятого года, когда солдаты-срочники точно так же тянули руки… только не с мольбой о пощаде, а с просьбой о благословении. Это было на вокзале в Муроме: эшелон с призывниками, разгуливающие по перрону солдатики и сошедший с другого поезда священник с полным мешком за спиной и тяжелой корзиной в руке. «Благословите, батюшка!» – кинулся к нему советский воин, складывая руки лодочкой и склоняя голову. Поколебавшись и поставив корзину, священник исполнил просьбу. За солдатиком подбежал второй, третий, пятый. «И меня, батюшка! И меня тоже!..» Состав с призывниками тронулся, а из окон вагонов и дверей теплушек протягивались к священнику руки: «Благословите, батюшка…»

Тот священник был отец Сергий Сидоров, арестованный весной тридцать седьмого года. Широким крестом он осенял медленно идущий поезд, пока не скрылся вдали последний вагон. Тринадцатилетний Миша Аристархов смотрел тогда на все это с холодным сердцем и укором: зачем эта демонстрация на виду у всех?! Как будто отец Сергий не знает, что его могут арестовать за такое, и останется его семья голодать, а детей его затравят в школе и на улице.

Но сейчас от воспоминания сердце заколотилось как загнанное быстрым бегом. Отец Сергий остро напомнил Михаилу собственного отца, который вот так же в подряснике ходил по городу, не скрываясь и не боясь ничего. Точно так же возвращался из поездок в Москву или Горький с мешком за спиной и корзинами в руках, привозя от знакомых и незнакомых доброхотов продукты, одежду и обувь для семьи.

Отец! Больше трех лет Михаил не вспоминал о нем. Где он и что с ним? Жив ли? Отбывает срок в лагере или живет в ссылке где-нибудь на краю Ледовитого океана?

Вот когда ты вспомнился, отец! Когда нет никакой надежды на людскую помощь, на командиров и политруков, на собственную удачу и скудный жизненный опыт, на комсомольский энтузиазм. Вспомнился и понадобился – чтобы только увидеть, крепко обнять за плечи, услышать знакомое, полузабытое: «Все хорошо, сынок. Слава Богу, живы-здоровы…»

Но ничего этого не будет. Только черная, глубокая яма. Потому что жизнь когда-то перерезало надвое формулой отречения. На дне той ямы – темная, как беспросветная ночь, холодная, как зимняя стужа, склизкая, как комок сплетшихся червей, бесконечная, как вселенная, смерть. Вытащить из нее может только тот, кого предал.

Если бывают сухие слезы, то в те минуты, когда в желтую цветочную могилу уводили очередную полусотню приговоренных, эти сухие слезы жгли кожу на лице рядового Аристархова. Взгляд его был обращен внутрь, туда, где каждую клеточку тела заполнял отчаянный крик: «Прости меня, отец!» А вслед за этим криком хлынули, как вода в прорванную плотину, иные воспоминания.

Вечерняя молитва в доме, которую, как положено священнику, ведет отец, и мать вторит ему на возгласах. Он, семилеток, жмется к отцу, с восторгом вслушиваясь в спокойный, уверенный голос, а младшие брат с сестрой, разморенные усталостью, сидят на отцовых ступнях: один на правой, другая на левой… В храме на праздник отец с веселым видом идет с кадилом между прихожанами и так тепло, уютно, радостно восклицает: «Христос воскресе!», будто в самом деле сообщает всем необыкновенное, изумительное известие о только что случившемся событии.

И успокаивающая рука отца на голове восьмилетнего старшего сына, в душе у которого закипает обида и детский гнев на несправедливость – когда все хозяйство их переписали и сказали, что отныне всем этим владеет колхоз, а семья попа пускай убирается на все четыре стороны. «Что нам принадлежит, то от нас не убежит. А что не наше, то пускай идет дальше». Потом, когда ехали на чьей-то телеге куда глаза глядят, отец вслух читал благодарственные молитвы, потому что самое драгоценное, чего может лишиться человек, это доверие к Богу. Так объяснил отец. «Мы все дети перед Ним. А что бывает с детьми, когда они перестают верить родителям? Они убегают из дома и становятся нищими,