После бури - Фредрик Бакман

Растянутые в улыбке губы Фрака напряглись настолько, что ему пришлось расстегнуть воротничок, чтобы не задохнуться.

– Он был спортивным директором…

Мирины кулаки сжались так стремительно и опустились на стол так резко, что Фрак подскочил.

– Но не тогда же, когда он ЭТО подписывал, идиот! К тому времени он уже ушел! Что вы НАТВОРИЛИ, твою мать?!

По щекам Фрака тек уже не только пот. Он заморгал.

– Петер подписал, потому что я его попросил. Нам… нужен был человек вроде него. Правление строительной компании, этот чиновник из муниципалитета, владельцы фабрики, они все в штаны наложили от страха, когда мы решили продать тренировочный комплекс, и потребовали, чтобы бумаги подписал кто-то, кому они доверяют. А Петеру доверяют все. Он тогда начал работать на тебя, но мы еще не наняли нового спортивного директора, и я… я знал, что его мучит совесть… он чувствовал, что бросил клуб в тяжелую минуту. Ты же его знаешь. Он хочет спасти мир.

Мирины щеки дрожали.

– И ты попросил его подписать, зная, что бумага незаконная, а этому тупице не хватило ума отказаться?

Фрак моргал, опустив глаза:

– Он подписал, потому что его попросил я. Потому что он мне доверяет.

– То есть ты его использовал!

– Мира, умоляю, я хотел сделать, как лучше для города. Но если что-то пойдет не так, весь клуб…

Мира встала и нависла над Фраком так, что он чуть не свалился со стула.

– Клуб? Да мне насрать на твой КЛУБ! Ты что, не понимаешь, ПЕТЕРА МОГУТ ПОСАДИТЬ!

– Я… – только и смог выдавить Фрак.

Мира схватила его за ворот с такой силой, что рубашка затрещала по швам.

– Запомни, если моего мужа из-за тебя посадят, то меня будут судить за убийство! – прошипела она.

Она разжала руку и, не дожидаясь ответа, прошествовала из комнаты в сторону прихожей. С грохотом захлопнулась дверь, и в доме стало тихо, как в склепе. Не зная, что ему делать, Фрак сварил еще кофе и остался сидеть.

64

Стук

В понедельник Амат часами бегал по лесу. Когда он после полудня вернулся в свой двор между высотками, кое-кто из детей уже пришел из школы и гонял клюшкой по улице теннисный мячик – как вчера. Амат сунул руки в карманы куртки и по старой привычке, опасаясь, что его узнают и начнут звать по имени, надел капюшон. Он пошел домой, закрыл дверь, и руки машинально обшарили сумку в поисках бутылки, как вдруг он понял невероятно странную вещь: ему больше не страшно. Во всяком случае, так, как раньше. Эта тяжесть в груди мучила его так давно, что он уже и забыл, что есть и иное состояние, забыл даже, как оно называется, – спокойствие, что ли? Как будто у тебя долгие месяцы невыносимо болела сломанная нога, но в одно прекрасное утро боль немного отступила. Дышать стало чуточку легче. Окно было закрыто, но он все равно слышал крики и смех. Они не бесили его, как раньше. Наоборот, немного заглушали внутренние голоса, чуть развеивали сомнения, пробуждали надежду. Немного, самую каплю. Ни одна радость так не заразительна, как радость игры.

– Можно с вами? – спросил он, выходя из подъезда со старой клюшкой в руке.

– С… нами? – заикаясь, переспросили дети.

Он кивнул:

– Ну да. А что, сыграем. Я и вы двое против остальных.

Восторженный детский крик эхом прокатился по всей Низине, клюшки застучали по асфальту, покрытому тонким слоем снега, кто-то кричал «жухло!», а кто-то «YES!», ладони победно встречались в воздухе, пока кого-то не позвали домой обедать. Тогда один из мальчишек, обернувшись, крикнул Амату:

– А завтра придешь?

Амат снова надел капюшон, сунул руки в карманы и с легкой улыбкой ответил:

– Надеюсь, завтра мне будет некогда.

Они не поняли, о чем он, и просто побежали домой, унося с собой новые мечты, а Амат остался стоять на улице, копаясь в себе и вытаскивая на поверхность то, о чем сам когда-то мечтал.

Потом потуже завязал кроссовки и помчался через весь город. Он бежал без остановки, пока не оказался у дома Цаккель.

Банк банк банк.

Амат постучал в дверь, вторя ударам своего сердца. Но ему никто не открыл. Он обошел вокруг дома, свет нигде не горел, все было тихо. Тогда он побежал к ледовому дворцу, но ее машины на парковке не было. Он остановился, тяжело дыша, мысли в голове неслись против течения, сотня голосов кричала «забей!», но на этот раз Амат их не слушал. Он повернулся и побежал в другом направлении, домой к единственному человеку, которому он мог во всем признаться, единственному, у кого мог спросить совета. Единственному, кто, кроме мамы, верил в него всегда, что бы он ни натворил.

* * *

Мая сразу после обеда пошла домой. Ана с ней, потому что есть у нее дома было нечего, а она слышала, что папа Маи испек хлеб. Ана обожала хлеб. Переходя через беговую тропу на Холме, Ана кивнула и воскликнула:

– Это, случайно, не твоя мама?

Мая презрительно захохотала:

– МОЯ мама? Ты шутишь? Она не побежит, даже если начнется извержение вулкана!

Но потом вгляделась, и действительно, между деревьями мелькнул кто-то, похожий на ее маму. Мая потерла глаза, фигура исчезла. Когда они с Аной подошли к дому, наружная дверь была не заперта, никого из домашних не было, а на кухне в одиночестве сидел Фрак и пил кофе.

– Привет-привет! – весело поздоровался он.

Мая только слабо кивнула в ответ и взяла хлеб и все для бутербродов из холодильника. Ана шепнула:

– Слушай… а что здесь делает Фрак, раз никого больше нет дома?

Мая эпически вздохнула:

– Знаешь, я перестала спрашивать, что происходит в этом доме. На фиг мне эта головная боль.

* * *

Амат сжал кулак, замахнулся.

Банк банк банк.

Стук. Удары сердца. Приближающиеся шаги, открывающаяся дверь, и Амат уже готов был признаться: «Петер, простите! Простите! Я налажал! Спасите меня!» Перед его глазами пронеслось все детство: первый раз, когда он встал на коньки, первый гол, первый проигрыш – и всегда, на льду или на трибуне, голос Петера. Легкое прикосновение к плечу, быстрое: «все будет хорошо» или «отличная работа». Сейчас ему так нужно было услышать этот голос. Всю дорогу сюда он повторял про себя, что скажет.

Но ручка опустилась, и его губы замерли, потому что перед ним стоял не Петер, а Мая.

– Привет, Амат! – воскликнула она, радостно и в то же время удивленно.

– Привет… прости… – проговорил он, растерянно