Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Натан Бен-Цви по кличке Кормилец происходил из старинной семьи скотоведов-первоизходцев (о, ветер и нары!), славного клана основателей БВР — так называемая «династия Мееровингов», зельц земли Ашкинозем. Нак-Ник копченый. Эрец-перец-коль басар. Фараоново племя! Дед его, благородный пятнистый Цви из колена Нафтали, был когда-то небольшой повелитель на Севере, на озерах — сей пустошью владел — ходил по объявшим душу водам, продавал воздух. Отец Кормильца объявился в столице, занялся ростом, пустил ростки, сумел фиников сгоношить. Выстроил Гранатовый Дворец — отгрохал избушку! Кормилец, оленья душа, теперь на книгах прожигал нажитое… Был он ныне, к тому же, в небольшой опале — чем-то Мудрецам не потрафил, учиться, что ли, стал хуже. Супружник Иры, важенок. Чистое животное, с рожками — украшен коронкой. Приделал рога к изобилию! Избранник, изюбр. А ну его…

— Сопричастность! — рычал дворецкий Дов в коридоре, и Ил в комнате покатывался со смеху на пару с ковриком.

— У, вы, не знающие простых вещей! — орал дворецкий на обмершую обслугу. — Песах настает, что он нам несет? Элементарно же! Неизбежно навалятся гости, примутся распивать да отъедаться! Помните, оглоеды, о сопричастности вашей — у пархов и простейший раб был друг семьи, так что сии гости прутся и к вам тож. Тут важна поведенческая модель — не вы, старательные, для них, а они, разогнавшиеся, для вас! Вы — пытливы, они — подопытны. Кому добавку приплюсовать, кого минусом обнести… Должны походку чуять! Лазарево цыкнуто с трона небесного: «По треку нареку!» Загрузите себе, что дворцовый Столовый Чертог и, скажем, обычная лаборатория решают схожие задачи — расставляются приборы, монтируются спиртовки, разносятся опытные образцы, осуществляется расщепление пищи. Белок, маца и углеводы… И никакого чтоб раболепия! Девиз: «Надзирать и обобщать». Чисто лабораторный интерес… Анализ! Поднес поднос, сунул под нос… Забрал обгрызенное… Реакция-с!

Ил знал, что сейчас, пока дворецкий разоряется, на плоскую крышу Дворца уже садятся роскошные «смушки» — летательные диски. Гости съезжались на раздачу, спешили к кормушке. К золоченой миске в окошке! Нынче — священная пятничная трапеза. Преднаступление. Сочельник Песаха. В честь выхода из членства рабства! Престольный праздник. Пасхальный Шульхан. Обед обильно накрывали на открытое множество персон, и собирались они на мед с яблоками — роями. Элита едет. На шармака — форшмака! Гошенники — за хлебцем. Ох, провалитесь вы, мешочники! Господи, спасибо Тебе, что создал только одну субботу!

Вот, значит, люки распахиваются, и они, кряхтя, слезают с кожаных подушек и, сыто жмурясь, вылезают из «смушек», ступая важно, саженьи, чернея сажей одежд, шурша полами лапсердаков по ухоженной траве крыши рядом с закутанными по вторые фаланги пальцев женами, и скапливаются перед прозрачным шаром лифта, возносящего их с крыши ниже — на дворцовый чердак и прямиком в Столовый Чертог — жирные лоснящиеся лица с острым профилем прожорливых птиц, лапчердачники-начетчики, исступленно говорливые шляпники, «черный свет» — слетелись, оронье, ультра-орто, крылатые рыла! — сию шнию, без промедленья, начнут речи тяни-толкать — а и то, намолчались в галуте, плавая в матке, паря редьку, комментируя федьку — примутся долдонить сплошняком, бурьяном, без разрывов, и не встрянешь — наш-то, Кормилец, не любит оборванной черни, дает высказаться до упаду — хорошо, нет его сегодня — спасенье!

Ил встал. Его час. Уже взошла первая звезда в колодце, или точнее — шиворот-навыворот — над башней Шабата. К Столу!

Столовый Чертог, где всучался обед, был чуток даже мрачноват, готическ, тона того-с, строгие, ну, подобает — место торжеств, торжищ, жрищ, глядишь, вот-вот зажжется надпись на стене. Трехстворчатые двери из желудевого древа вели в зал, а как войдешь — ахнешь, и эхо десятипархно хакнет в ответ — храмовая акустика-а! Стены обшиты черным кедром, полы выложены белым мрамором, гулкие плиты чисты, потолок светится желтым с звездами. Массивный стол на шести звериных лапах окружен тяжелыми стульями, спинки их покрыты орнаментом — изогнутые виноградные лозы с выпуклыми гроздьями, пальмовые ветви с нераскрывшимися листьями, спелые цитрусовые плоды. Повсюду, сколько брал взгляд, покоились предметы, свидетельствующие о достатке владельца — разнообразные изделия из благородных металлов и «аразской кости», весьма полезные лаковые кощейно-кошерные лари, ритуальные кастрюльки, вазы, изящные излишества, танахгрские статуэтки — взять хоть фигурки сатиров из бронзы с оттопыренными приапами или сатурнов с лакомо торчащими изо рта останками — знатный коллекционерко был Кормилец, насобирал. Стояли бакбуки, набитые речной галькой и залитые прозрачной водой — и в них рос красный рамбамов бамбук, а у него резались глаза и тихо хитро хлопали. На амфорах и скульптурах старательно вырезано: «Хаим делал», «Дувид делал» — зарубки мастеров, показывающие, что произведения не вполне закончены и, увы, удалены от совершенства (еще не «сделал»). Предел — в небесах! Это как зампотылу Рувим во время своего господства не разрешал в каптерках точных чисел. Примерно!

По стенам навешано гуаши — «Сидящая, уставшая», «Парх-побирушка» — подлинные холсты, писанные с древних открыток. Фуямские портреты! Тут же пейсажи — небо коптится, косо летающие обнявшиеся целующиеся — копии мелких драконов, копии им в зад! — внизу халупы, заборы, козы, скрипки — и все это как бы с завитками, подкрученное… Гобелен «Вхождение в Син с дарованием гравюр Доре и офортов Бэбе» — о, страна Офир! Полстенки занимало немалое полотно, изображающее Кормильца на привале — возлежит, облокотясь на левую руку, под ним проплывают облака. Снизу вязью дивный дарственный скрипт: «Его Высокомудрию Столоначальнику Нации с должным почтением скромный дар сей приносит верноподданнейший слуга Республики и усерднейший лагомолец — автор наброска». Ил каждый раз читал и мурашками от восторга покрывался. Это — настоящее! Дадено!

В углу зала, на серебряном гвозде висел глянцевый месяцеслов-календарь — вдруг приспичит время года посмотреть. Нынче у нас весна-с! Четвертушка веселья, открытые поры любви! И картинка календарная как раз выскочила: «Сумрачный день. Весна» — на ней музыкант стоит у трактира под названием «Звезда» — играючи, расходится лучисто — и мальчик в бумажной короне тут как тут — вафли ем! — ба, сын Б.! — а также видна вдали пойманная рыба, битая птица, изобилие. Илу нравилось наивное наскалие календаря — рис. 1, рис. 2 — как зернышки складываются с нацарапанным, мозаичная, бумажная мольба…

Еще посреди Чертога, на возвышении, куда ведут шесть ступеней, установлен трехногий золотой кумирец с рожками, и на нем лежит Книга в бархатном переплете, раскрытая на главе «Изход».

Вот он каков, Столовый тот Чертог, где везде резьба и позолота, где с потолка как дань традициям и для аромату свисают связки чеснока, где соседствуют ореховые панели и гороховая похлебка, где украшения изысканны, а кушанья мясисты — престолы ломятся от снеди, а гости, пошли им долгих лет в тухес, остричны и глистящи.

Гости меж тем уже тянулись червивой чередой — вползали с ленцой, чванливо, вяло шевеля задницей, тычась в углы. Знать, чернь. Йехухоли! При Кормильце-то входили четко, единообразно — впереди шествовал он сам, за ним, потешно выбрасывая ноги в золоченых тапках с загнутыми носами, вертя в пальцах золотой сребреник, корча рожи, подражая жестам и пародируя поступь владыки — изображая шута — ковылял дворецкий Дов, а уж потом ни шатко ни валко, но строго попарно, по гильдиям валили остальные зажиточные обжоры. Простоблюдины! Внушительная была процессия. Вызывала здоровое восхищенье. Нынче же один Дов, расставив нижние лапищи, заслоняя пролет, стоял в дверях — спокойный, серьезный, заложив руку за спину, создавая небольшую зону турбулентности — поджилки тряслись! — смотрел, как прошмыгивают в зал мимо него, чуть не между ног, степенные с женами. Кое-кому кивал милостиво. Дамы явились в темных широких юбках до пола, в глухих блузах с длинными рукавами, закрывающими руки до пупа (интересно, а нижнее исподнее тоже регламентировано?), в париках и шляпках-корзинках. Глаза не занавешены тряпкой, но опущены дольно — кабы не соблазнить разрезом! С ними рядом их господа — надутые шмаровозы во всем черном — «чернонерабочие» — бороды, шляпы, штаны, лапсы — труженики зубрежки, опричники ученья! Первенцы Божьи! Отцы пустынники! Доходные лбы, носы колбасой, опавшие зубы, подслеповатые глаза — какая-то вселенская умань, звездная зыбка разума. О, книгоравные уманы!

Жены непорочны чинно уселись на одном конце стола, мужья кряжисто и обширно устроились на другом. В день празднованья Песаха запрещена супружеская близость, даже случайное прикосновение, течки-лавочки, поэтому баб вдобавок отгородили черной шелковой ширмочкой, разрисованной райскими птицами. И квочки за этой загородкой, в своем пестрядинном отделении, как за плитой, — щебетали что-то, несушки, чирикали, кудахтали (дети, салаты, позы). Куриная немота! Хорошо хоть Ира, краса премудрая, эти обеденные сборища клуш игнорировала.