Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Обтекаемая, каплевидная, с откинутым колпаком, бело-голубая патрульная «кича» медленно проплыла низко над тротуаром, остановилась рядом с Илом. Вылезли двое в массивных шлемах с прозрачными забралами — Галахический патруль. Один галах, как положено, веселый, рыжий, конопатый, другой — суровый, Старший. За спинами у обоих «горбы», летательные ранцы. У Старшего в руке «паразитка» — жезл-парализатор, и держал он его, как меч, — наверняка из бывших Стражей, помсержанта, не ниже.

— Мы, служители Порядка и Правил, экипаж восемнадцать, приветствуем вас, прохожий человек, — проскрипел Старший.

— Ну шо, попался, лапсердачник геров? Один правый, другой левый, два веселых пейса! — загоготал конопатый галлах. — Эх ты, липяга! Хоть бы брюки в носки заправил, шляпа, потрудился…

— Вы зачем этак вырядились, да в жару еще… Ровно чучело, — увещевающее сказал Старший. — И не похоже нисколько…

— Да захотелось чего-то… Предполагал немножко Книжку почитать, — промямлил Ил.

Стой тут, объясняй им, подумал он раздраженно. Нужны они… Сколько пугают этими патрулями — непреклонные, мол, мужи защиты, Жесткие Штрудели Закона, и если уж попался, следует застыть, где застали, ноги расставить, руки вытянуть вперед ладонями вверх, глаза в землю уткнуть — жди, чтоб дальше дали жить… А то увезут в Никуда… A-а, все ерунда, уже как-то увозили — сидели, пили заварку с черствым пирогом, потом приволокли Книгу — чторили чуть не до утра, штудировали, вопросы разбирали. Скукотища, еле вырвался из лап. Мыслители патрульные, глядь, свистулькины!

— Ы же жны зна, что одеж ука касту, — строго сказал Старший, по-свойски переходя на сторожевой жаргон-«проглот».

— А то бряк — нацепил лапсердак, а кто ты есть таков, голое тело, какой кастяк — не разбери-поймешь, — радостно подтвердил рыжий. — Люди не знают — то ли отпихнуть, то ли посторониться, финик на финяк… Народ в безмолвках. Непорядок. Предъявись.

— Внял, — вяло ответил Ил и, задрав рубаху, показал наколотую под мышкой четверку — «стул перевернутый», знак Стольника.

— Mo ид? — спросил он.

— Ите, — кивнул Старший и полез в «кичу», накренившуюся под ним набок.

— Я тебе советую — бросай бродяжничать, по богомольям таскаться, — заявил на прощанье конопатый, слегка ухватив Ила за бороду, как принято, когда советуют. — Стольник — место хлебное, духовитое. Повезло зацепиться, пацан, так сиди цени.

«Кича» отплыла, взлетела на уровень крыш, перевалила за хребты зданий.

Пора домой, подумал Ил. Тот длинный малый круг по городу, по ободу и спицам Лазарева колеса, который он совершил с утра — процесс брожения — вполне достаточен, полезно утомителен. Да, находился он сегодня вдоволь перед обедом — по тебе шагаю, Лазария, сердце лучезарной БВР! — прогулялся предсубботне пешком, тишком, кашрутно, без езды — обыденный маршрут — от Дома Собраний мимо Дома Ученья, Дома Аптекаря, Дома Глухого Парха, Домов Единой Книги, мимо милого канала Отцовых Огурцов, заросшего дедовским наивняком, бурым ракитником и малиновыми околышами, мимо, мимо, омен, и вот он — его Дом Жизни. Кров с молоком и медом. Тоже же двигался к Илу — навстречу. Дополз, улит. Тенистая, элитная улица Семи Дней. К ней ведет эвкалиптовая аллея. Прекраснодверные особняки. Во дворах из-за высоких оград торчат разлапистые кряжистые пальмы. И просто какие-то огромные лопухи через забор свешиваются мясистыми листьями. Заросли! У домов имена. Домина, в котором живет Ил, зовется Гранатовый Дворец. Четырехэтажный шар-обиталище. Замысловатость облика — недаром трендят, что дом — обжитая, заселенная скульптура. Зернышки-ячейки, причем несчетно, как глав в Книге. Округлость, сотовость, плодовость. Неторчащесть. Известный символок пархидаизма — общее из частностей минус Единица. Гранатовы палаты! Выстроен Дворец из драгоценного ханаанского ракушечника — красноватого, с прожилками. Гранитные крылатые цадики, открыв клыкастые пасти, сидели на выступах крыши и по карнизам. Наверху плоский срез — там посадочная площадка для летающих дисков.

Приложив мизинец, Ил открыл калиточку в каменной стене, вошел во двор. Задрал голову. На четвертом этаже угловое оконце раскрыто, проветривается — его, Стольника, келья. Тащиться по лестнице… Устал. Ил огляделся — а ну их к ле-Шему, блюстителей приличий! — расправил плечи, прижал ладони к бедрам — тут главное, как левиты учат, раскачаться правильно, словно в период молитв, а потом привстать на носки и оттолкнуться — и легко взмыл в воздух. Он подлетел к своему распахнутому окну, ступил на подоконник и спрыгнул внутрь. Вот и дома.

Ил омылся под теплым душевым водопадом, посидел, обмякнув, на мягком мшистом камне, задумчиво разглядывая остальные пять камней, разбросанные со смыслом по пространству ванного закутка, потом прошлепал в комнату, открыл приветственно заскрипевший стенной шкаф и достал одежды. Он облачился в белую полотняную рубаху, такие же штаны — короткие, до колен, застегнул легкие кожаные сандалии — домашний наряд Стольника. Хорошо при Дворе! У меня не живут «цветы» — уже слава Лазарю…

Сладостно застонав, он рухнул в любимое свое продавленное кресло-комп с клавиатурой на ручках — на стене сразу проснулся потертый коврик-экран и, почтительно светясь, доложил: «У вас, ваше-ство, нет новых писем. Пишут!» Ну, нет и не надо. Читать всяку бяку, вязкую всячину, чепуху чепух эту вечную про мышку на ковре, засерять вещество… Ил извиняюще перевел взгляд на застекленные полки с древними, сделанными из бумаги, книгами, как будто они могли его услышать. Во всем Дворце лишь у него одного были книги, и за то над ним посмеивались — калекционер, глядь, ценитель! Правда, еще сам Кормилец собирал старинные спичечные этикетки, но там это просто безумные финики — вложения на черный день, на тощий год.

Ил сидел, лениво шевеля пальцами ног, и ждал, когда горняшки серебряно протрубят обед — «Бери ложку, бригады в Дверях!» — и тогда надо будет встать и идти на труд. Пока же он блаженно рассматривал любимые стеллажи. Книжки, книжки-то какие — редких пород! «Птолемеич, что бы ты сделал, когда б финики были? — Книг бы купил». Порой, в тоску или в дожди, когда подпирало, Ил подходил к полкам, отпирал стекло и стоял, забыв о времени — трогал пальцами корешки, оглаживал обложки — вот где истинные образа, эльзевиры, а не москвалымские доски с занозами. Золотые обрезы образовывали — если расставишь верно — солнечное сечение, таинственный узор.

«Узор разумен,Он наставляет кисть:Не ошибись».

Кажись, из Ялла Бо, «Путь Зуз», страница двести с гаком, стих пять, надо бы перечитать — то место об обитаемости местечек, их орбитах… О, книги. Портативная, сжатая в гармошку гармония, манящие кладези знамений. Иногда Ил мечтал — провалиться бы в книги, как в песцовую нору (благо изрыто вдосталь), залечь в лубяной куб букв и обитать там, смертному, среди богов-слов — вот счастие.

Спереди на стеллажах теснились зачитанные потрепанные любимцы — «Занимательное покаяние» (перечень прегрешений пархов — здоровенная книжища в телячьем переплете с медным замочком — еще, оказывается, и колодцы отравляли ритуально в пустыне — за тем и шли!), томик «На пересылках. Путешествие из Царевококшайска в Весьегонск небесный» (ишь, непереводимые древние царства — о странствиях души — кушай тюрю, Иаков), дряхлые книги на изере, праязыке, — там, где ловцы человеков пишут еще «рыболовными крючками», озерным забытым письмом (пожелтевшая листва, скукоженный ум бумаг, босые следы мыслей на отливном песке времени) — изредка в таких книгах встречались листки прозрачной бумаги со странными чертежами — какие-то летательные приспособления, разъятые люди, лестницы в пустоту… Полезные издания. Вот он, Ил, сегодня влетел в окошко. Называется — «вспархнул». Научился потихоньку — левиты же владели тайной левитации, остались рисунки, записи, зашифрованная система упражнений, звуковые коды — как приобрести и возлюбить, истребить и воспарить… Все в книгах. Вон малого формата, в мягкой обложке — для настольного ежедневья — Памятка, Книжечка Книжечек, заветная главка закладкой заложена — это где мрачное сонливое пророчество про Зеленый Город, который суть опока, форма грядущего литья ужаса. Караморно!

Во втором ряду стеллажей, за спинами рядовых раритетов, притаились священные книги, как и подобает — тридцать девять штук — переписанные от руки, семью цветами (по числу Мудрецов). Священность текстов определялась, видимо, сверху, бралась с Потолка — так, брошюра «Городское Садоводство (об аразе зловредном, а также об уничтожении оного, с приложением советов удосужившихся)» тоже входила в собрание и имела лиловый штамп «Свято». Да Ил не хуже бы написал, еще интересней! Или взять сборник «Основы сервилизма (Часть вторая-с. Ремесло лести)» — кто сердце не питал, кто не был восхищен сей книгой, от небес лишь пархом вдохновенной! Растаскали, тациты, на цитаты. Известная максима: «Лесть есть благая весть — чем дальше влез по намыленному, тем ближе к самовару» — отсель. «Искусно льстить — вот лестьница на Шкаф!», «Хвалить взахлеб, навзрыд, наотмашь!» — тамошние сладкозвучья. Оттуда и пословицы-поговорки: «Льстите в Песах, кто-нибудь да останется», «Льсти до неба — получишь Книгу и хлеба», «Улестил — так все в пыль, даже пламя — плашмя». Но — устарело в тех палестинах половина! Ил-Стольник, лизоблюд (не путать с — блюдолиз) столичный, интеллектуал ухватистый, многое бы мог в тексте дополнить и отсечь. Эх, увидел бы его сейчас савлячок Савельич, блестящий кафедральный мастак — зааплодировал бы уменьям коллеги, воскликнул: «Друг, а мне нравится твое лицо!»