Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

— Хозяин, гой да, зай гезунд! — разудало позвал экран-коврик. — Скоро построение на обед. Бьет пищи час, разумные служить к столу бегут, кармельское несут уже… Вам пора.

— Не гони пургу, — отмахнулся Ил. — Поспеют с розами на торг.

Коврик этих сладких выкуротов не знал и сейчас наверняка памятливо впитывал. Ил же, многоопытный, гнул свое, старался при всяком случае его озадачить, расширяя лексику. И произношение ставил — по́ртфель, банга́…

Из коридора доносилось множественное шарканье сандалий обслуги — шаркуны придворные торопливо сбивались в шеренгу, — а скоро раздалось и наставительное рыканье — то дворецкий Дов проводил пасхальную летучку, «разбор полетов».

По случаю отсутствия самого владыки Дворца — прещедрого Столоначальника, Кормильца всех безгласных (прорвы ртов), супруга прекрасной синеокой Иры, хлебосола и острослова, господина финансова Натана Бен-Цви (он как раз уехал за Цфат, на гору Хермон — лечиться от горячки холодными ваннами, рваными поутру травами и кумысом) — дворецкий Дов находился «на хозяйстве» и заступал Кормильца в его решениях. А чего того унесло из дому, какая ему будет польза от кислого млека двугорбых (говорят, правда, из него усиленно кумысную водку добывают, аразовку) — Лазарь его знает! Оставил, тиран, Иру одну. Ей так невкусно — не при нем. Когда он где-то рядом бродит, шебуршит, грозит ворваться и пресечь, у нее сразу течь открывается, глаза туманятся, весна идет Исидою двурогою — Ил тогда брал и барал ее во все лопатки, драл во всех позах, во все дырки, употреблял в три погибели! Даже под мышкой у нее припухлость лопнула и лепестки раскрылись… А мужу умотавшему недаром имя Бен-Цви, Сын Оленя — рога в дверь не проходят, за притолоку цепляются… Во рога, отполированные — зов олифанта, рык тритона! Улетел, боров рогатый, покинул ненадолго — цвинья!.. Как в стары годы выражались: «Их сиятельство изволили предпринять отсутствие».

А Дов-дворецкий пока командовал безраздельно, дорвался. Был он старой закваски — кипастый, хлопотливый, словоохотливый, хитровыделанный, косолапый, левый пустой рукав засунут в карман — руку в битвах отлепантило (так утверждал) давным-давно: «Вы, Ил, тогда еще пешком под Стол ходили…» В общем, у Дова не было одной руки — у Дова была одна рука. Бич у него также имелся — по слухам, из аразских жил — с рукояткой из оливкового дерева, изящная вещица — пускал вход. С виду, ликом — рав, а так — варнак. В том же верблюжьем молоке сварит и не поморщится. При этом хозяйственник — Берл Лога, мошник! Ила он, домовито вздыхая, кликал «Неукорененный» — мол, в глазах у тебя, стольничек, неясное мельтешенье, мечешься душой, как угорелый, мнешь малину.

Ныне дворецкий безоглядно правил и был строг. Он то и дело расставлял обслугу рядком (полукружие, сей аразский булыжник — не по нам, в «Дней Книге» закодировано четко — выстроить спиральную цепочку) и устраивал обстоятельный разнос. За то, что нескладно подает котлетки тот-то и тот-то тов — давал втык. Муж брани!

Из коридора до Ила доносилось:

— Итак, кухари и поломойши, ползуны по кастрюлям! Засахаренные кры, гля, лья! Протоплазменные бестии! Истово говорю вам, нерадивые, — а солонину утрамбовали, ась? Или? Ну, архиплуты? Серебро начищено и уворовано? Что, задрожали, брюхоногие? Я вам сделаю жизнь горькою! Доску на живот! Зуз, зуз! Двигайтесь! Я вас, рахельи, тьфу, ракальи, худо-бедно кормлю-пою, учу-верчу уму-разуму… А вы, тумбы, мискогрызы… Всех поименно хлебной карточки лишим! В комнаты под комнатами загоним! В Нижний Кагал сплавим — бессрочно!

— Распекает! — хихикал коврик, поеживаясь.

— Да, — согласился Ил.

Да-с, Дов несколько суров, но на то он и Дов, ревнитель. На нем грубый балахон, подпоясанный волосяной веревкой, он босой, и он говорит. Видно, перекусил малость перед обедом, отведал блюд под рюмку, заморил змеечка и стал речист. Да и дотоле, надо сказать, не смолкал.

Дворцовая челядь — все эти украшатели еды, смотрители одежд, содержатели чистот, опрыскиватели стен — стояли смирно в узком коридоре вдоль, но не привалясь, ни-ни, лишь переминаясь с ноги на ногу, под потолком желто плавали шары-плафоны, озаряя — вся рать как один была в аккуратно выглаженных бело-голубых комбинезонах (цвета Республики), головы опущены, руки засунуты глубоко в карманы — почтительно слушали, боясь дышать. Как воды в рот набрали. Тут лишнего звука не издашь! Это Кормилец, либерал сохатый, любил, чтобы валялись у него в ногах, подвывая, стенали истошно (одно время, ох гордыня, хотел даже, олений сын, чтобы записки ему слезные писали на веленевой бумаге — с желаниями, и в щель под дверь всовывали), да и наказания у него, эстета, были под стать, изощренные — за легкую вину полагалось прочесть страницу из книги «Путь Зуз», за тяжкую — выучить из оной шесть строк. Ари-стократ цфатский, фон-Цви! Шабтай-болтай!

А Дов-дворецкий, черная кость, чуть пасть раскроешь — хрясть, зуботычиной награждает: «Ты што, с дуба упал, желудивый?!» И не пикни, грозится язык оттяпать, кишки выпустить и злых колбасников напустить, хотя особо так без повода он обслугарей не притеснял, ругался обоснованно, бил смертным боем терпимо и за дело, за невежество — чтоб знали. Ну, у обслуги самой рыльце по уши в пуху! Одни имена чего стоят — Факей, Охозия, Шимшон, Агей… Язык занозиш! Или, к примеру, — Михей, уроженец местечка между Хеброном и поселением Вшивая-Спесь. Дядя Михей! Эх…

Нравы дворни, два слова — леность и крадолюбие (ой, недаром сам Дов-дворецкий без руки, а он из низов). Дворец — дворище, по-старому, оно же печище — по определению, в идеале, как бы большая семья, живущая общо, за одной оградой. Но на деле обслуга была, в основном, приходящая, величаво звала себя «Уходящие Домой» и являлась, по сути, чиновным людом — кухонными клерками, бумагомойками, служащими застолья. Хожение в присутствие было не зело трудное: вошел, скажем, Кормилец — пали ниц, распростерлись — о, жители пыли! — полежали немного, встали, отряхнулись, по-ошли себе каждый по делам его… Ими двигало — как на насесте, те же мозги — стремление спихнуть ближнего, оссать нижнего, несложно пресмыкнуться перед Верхним. Ил, который жил при Дворце, имел, как стольник, свою комнатку (камора отдохновения!), более похожую на вишневый шкаф, куда отправлялся на ночь — и настоялся, пропитался духом здешних истин («кто не промах — сидит в хоромах, а кто хамор — ступай на двор!») — относился к Уходящим снисходительно. Мелюзга, камарилья, дворняжки. Пришли, ушли — расползлись по своим ночлежкам, к бумажным очагам в многоэтажных лачугах, скумекав: «Моя ойкумена с краю». На раздраженный вопрос: «Зачем вы вообще возникаете здесь, во Дворце?» — простодушно и важно ответили бы, почесывая двумя руками живот: «Зашибить фиников на хлеб». Бескрылость, ограниченность, гусеничное разуменье… Ежевечерне, уходя домой, с усердием двугорбых прут шелкопрядные мешки весом в шесть песцов. Ничто не спасает, ничье увещеванье. Хребты трещат, а тащат! Не-ет, недоступен этаким Путь Зуз…

Любимой придворной забавой было вспрыгнуть на плечи зазевавшемуся сослуживцу с воплем «Вези, везун!» — и тот должен был протащить оседлого несколько шагов, кукарекая. Ил их сразу четко осадил (локтем под дых, затылком в переносицу), но общества не чурался — шаломкаясь, сердечно хлопал по плечу, касался щекой щетины, стискивал лохматую ладонь, спрашивал, как детеныши, что дома, эко с финиками — памятуя золотое кафедральное сеченье, пропеченную середку: «Горек корень — заплюют, сладок коли — расклюют».

Обслужные меж собой шеменовали его Илюха-Аврех (что значит — «преклоните колена»), лезли умаслить и уважали за размах крыльев — эх, всеобъемлющая голова! Ну, и манипулировал он ими гордо, как хотел, крутил жомом, подсказывал ходы. А над Кормильцем на кухне втихую потешались — соплезубый, рога в дверь не проходят! Прозванье у него не зря, ребята, — Сын Оленя. Причем дрекалистый мужик, аккуратист пустяшный. Педант, наверно, гиршензон. Муж скорбей и изведавший болезни. Лечиться он смылся — был ранен в зад стрелой? Уехал — на хутор бабочек ловить. Сачок! Жучила! Скарабей дотошный! Обликом страшон, а не пужает. Фраерог! Нет в нем ни вида, ни величия. Абрам храбр! Терц его промеж роги!.. Эх, Натан! Понты эхнатоновы, ксивы эвксинские, а в натуре — пар один, парпар, бычара-махаон, мотыль сушеный. Перед женой дрожит влюбленно — аж бабочки в животе… Сявка! Гроза из корыта… Рога в дверь… Да, говорят, они у него неправильно растут — острием внутрь. Впиваютс! А чего рога — просто нарост, даже не опухоль. Лишь были б важные органы в порядке, желудок там, семенники.

Натан Бен-Цви по кличке Кормилец происходил из старинной семьи скотоведов-первоизходцев (о, ветер и нары!), славного клана основателей БВР — так называемая «династия Мееровингов», зельц земли Ашкинозем. Нак-Ник копченый. Эрец-перец-коль басар. Фараоново племя! Дед его, благородный пятнистый Цви из колена Нафтали, был когда-то небольшой повелитель на Севере, на озерах — сей пустошью владел — ходил по объявшим душу водам, продавал воздух. Отец Кормильца объявился в столице, занялся ростом, пустил ростки, сумел фиников сгоношить. Выстроил Гранатовый Дворец — отгрохал избушку! Кормилец, оленья душа, теперь на книгах прожигал нажитое… Был он ныне, к тому же, в небольшой опале — чем-то Мудрецам не потрафил, учиться, что ли, стал хуже. Супружник Иры, важенок. Чистое животное, с рожками — украшен коронкой. Приделал рога к изобилию! Избранник, изюбр. А ну его…