Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький

бусы на нитку. Возьмите такой темой остатки старинного, мещанского, пошленького отношения мужчины к женщине как человеку «второго сорта», низшего качества. Игра будет заключаться в том, что парни, ухаживая за девицами, расхваливают и воспевают их красоту, а девицы отвечают им: «Надолго ли мы вам милы? Может, вы — как встарину было — через годик — другой качнете относиться к нам хуже, чем к домашнему скоту?»

На этом противоречии и начнется игра, на нем она и будет построена. Парни, в свою очередь, будут подзадоривать девушек указаниями на их недостатки, это вызовет еще более острый спор и т. д. В заключение — надо устроить «примирение противоречий», — веселое, конечно.

Там, где не хватит частушек готовых, — сами сочините.

Интересная штука может получиться.

Привет.

М. Горький

1175

П. А. ПАВЛЕНКО

Ноябрь, до 9, 1935, Тессели.

Милейший т. Павленко!

«Судьбой войны» Вы вполне своевременно и весьма интересно положили начало советской оборонной литературе. Но — на мой взгляд — та часть повести, в которой Вы изображаете войну и в том виде, как Вы ее изобразили, эта часть еще не может быть признана всесторонне разработанной картиной будущей войны на Дальвостоке. Это еще только черновик повести, которую необходимо написать, имея в виду, и на первом плане, не просто «читателя», а читателя, который будет основным деятелем войны и решит ее «судьбу».

Воспитание Красной Армии поставлено у нас так, что каждый боец является нервной клеткой огромного организма, — клеткой, которая сознает отдаленную — всемирного значения — цель бытия всего организма.

Бойцу К[расной] Армии внушается, что земля есть родина пролетариата и что наступило время, когда вся земля должна превратиться в поле битвы пролетариев всех стран против их врага — капитализма, против сознательных его рабов. Или побеждает коммунизм, или же трудовой народ еще на долгие годы остается во власти варваров, мошенников, убийц и под тлетворным влиянием гнойных червей — мелкой буржуазии.

Простите, что я Вам, коммунисту, напоминаю об этом, но я это должен сделать, ибо основным недостатком повести Вашей является совершенное отсутствие в ней героической единицы — рядового красного бойца. Как он — именно он! — вел себя в грандиозных боях, изображенных Вами? Вы показали героями только командиров, но нет ни одной страницы, на которой Вы пытались бы изобразить героизм массы и рядовой единицы. Это, по меньшей мере, странно.

В процессах «мирного» социалистического строительства мы видим, что масса все более героизируется, непрерывно выдвигая из плодотворной своей среды сотни Изотовых, Стахановых, Демченко и пр. Отсюда следует, что мы вправе ожидать среди бойцов Красной Армии появления таких же инициативных единиц, таких же героев в боевой военной обстановке. Они должны быть, они, конечно, будут, и Вам не следовало забывать об этом естественном явлении.

Надобно показать бойца в борьбе против техники врага, в борьбе против машины и людей, в отношении к пленным солдатам врага, в отношении друг к другу в момент боя и т. д.

Книга Ваша будет особенно жадно читаема краснофлотцами, красноармейцами и — в какой-то степени — должна воспитывать их. О краснофлотцах Вы не сказали ничего.

Второй, весьма существенный недостаток повести — однобокость войны, она у Вас вся на Востоке, а о ней на Западе Вы упоминаете в нескольких словах. Это едва ли допустимо.

Батальные картины вышли у Вас очень слабо и даны «с чужих слов». О мороком бое рассказывает капитан норвежец, о сражении под Санчагоу говорят японские генералы. А в конечном счете заголовок «Судьба войны» требует вопросительного знака: какова же она, эта судьба? Повесть вызывает впечатление неконченной.

Теперь — о начале повести, о ее первой части.

Здесь раздражает читателя «мелкая крошка» материала, его нестройность, раздробленность и словесное излишество, от которого материал страдает, теряя свою яркость. «Хлеб[ников] жил на рыбалке», начинаете Вы, ожидаешь чего-то о Хлеб[никове], но Вы продолжаете уже не о нем. Это у Вас встречается весьма часто, и это, между прочим, и придает тексту характер черновика.

11 строк 5-й страницы, вся 6-я и 8—7-й совершенно лишние. Мурусима — малоподвижен, и не помнишь его лица, фигуру. Очень интересны его письма.

Техника работы — тороплива. О расстреле китайцев следовало бы сказать еще что-то. Не сказано, как реагировали наши посты на этот акт.

Пейзаж идет у Вас от автора, герои не реагируют на него, а если — изредка — реагируют, так едва ли верно. Луза — охотник и, как таковой, едва ли способен чувствовать «изнурительность тишины».

Трупы через два часа не могли «вздуться», после выстрелов в глаз китайцы упали в реку мертвыми, не дыша, и не могли всосать воды столько, чтоб уже «вздуться». Трупы у Вас «стукаются» — стук дает определенно суховатое звучание, трупы — мягкие. Когда Вы толкаете человека, он не стучит. Метла — шаркает, шуршит, а не скребет, — звукоподражательные слова в нашем языке весьма точны. А лишние и неверные, неточные слова в произведении — как веснушки и бородавки на лице.

Стр. 81—3 — даже при наличии усталости, тесноты случай насилия над Ольгой кажется маловероятным. Физиологически неизбежно было бы сопротивление, крик, а представить девушку рассуждающей в момент, когда против ее воли ее хотят оплодотворить, — это очень трудно представить.

На 97 стр. 11 % смертности — не много ли? 138. О Литвинове и Красине как будто лишнее.

От 142 до 49 — нет страниц в рукописи. Лузу слишком мало били для того, чтоб он был изуродован так, как Вами изображено.

Очень хорош — памятно — написан Михаил Семенович, Шершавин, Иверцева, недописаны Варвара, Луза, Иверцева, мешает Ольга и недоделана Женя.

Вот каково мое суждение о повести, и мне очень жаль, что она именно такова.

Было бы и славно и мужественно, если б Вы переработали эту крайне важную и нужную повесть.

М. Горький

1176

А. А. СУРКОВУ

7 декабря 1935, Тессели.

Дорогой тов. Сурков —

в плане доклада Вашего Вы пишете о «деликатности и щекотливости» позиции Вашей как докладчика. «Щекотливость» вызывается тем, что «трудно оторвать докладчика от человека, имеющего свои взгляды на особенности процесса развития советской поэзии». Этими словами Вы как бы утверждаете, что процесс развития сов[етской] поэзии совершался где-то вне границ общего процесса роста интеллектуальной культуры страны — выше, левее или правее. Вам следует вполне точно определить — каково наполнение этих «своих взглядов» и чем оно отличается от общей драмы большинства поэтов и прозаиков нашего времени — от весьма однообразной драмы демократов, которым история повелевает быть революционерами? Именно этой драмой я объясняю и ничем иным