Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький

примитивной тенденциозностью. […] «Сюжет» пьесы — героизм борьбы людей со стихией, засорен мелкими словами и воспринимается как анекдот. Не дано ни единого слова подлинно трудового возмущения людей против природы, уничтожающей их работу, нет гнева, естественного в этом случае, и нет пафоса победы. Люди даны более мелкими, чем они есть на самом деле, автор не пользуется правом искусства преувеличивать, удовлетворяясь грубым натурализмом. Люди для него все еще Сашки, Гашки, Натки, какими в свое время были они для «барина». «Натке» он даже отказывает в праве на членораздельную речь, снабжая ее только междометиями, — это очень плохо и обидно придумано. Ибо для нашего времени характерны не дикари дооктябрьской древности. «Красавец отпетый» — по-характеристике автора — Митро тоже говорит «Угу», «Бу-бу». Все герои пьесы — бумажные, более или менее. В первом акте Коржиха произносит монолог длиною с целую страницу — прием старенький, от него давно уже отказались. Сцена с бричкой возбуждает недоумение: почему она так тяжела? Вообще в пьесе очень много лишнего, ненужного и нет того, что могло бы сделать ее веселой, жизнерадостной, согласной с общим победоносным процессом реорганизации древней деревенской жизни.

В нашей действительности всякий факт, хотя бы и незначительный, содержит в себе великий, революционный смысл. В «Суховее» смысл этот не чувствуется, хотя в пьесе взят факт весьма оригинальный, возможный только в стране, где масса начинает понимать всепобеждающее значение коллективного труда.

Пьеса требует дальнейшей серьезной работы над нею.

Привет.

М. Горький

1167

И. В. ЧЕРНОГОРОВУ

Сентябрь, до 13, 1935, Москва.

Здравствуйте, Иван Васильевич, старый товарищ!

Я очень хорошо помню Вас, красивый Вы тогда были парень, сильный, но — невеселый, задумчивый такой и частенько жаловались, что жить скучно. Предлагали Вам — я и сцепщик, забыл его мудреную фамилию — учиться грамоте, но это дело не пошло. Вы сказали что-то вроде того, что-де «и без грамоты — тошно». А все-таки, когда мы читали книги под пятым фонарем у пакгауза, Вы слушали внимательно.

Помню и случай с кулем подсолнухов. Дело прошлое: я мог бы отнять куль, но казачата пристыдили меня: дескать, ты не собака чужое добро стеречь и за пустяки людей к жандарму тащить. Я отдал им куль, — только бы убирались скорее. Все помню: и беседы наши в час смены, и как сцепщик обличал воровство начальника станции, и как по ночам приходили «жолнерки» из станицы.

Только одну шутку сыграла со мной память: я Вас перенес из Добринки на Крутую Волго-Донской ветки, — это часто бывает, что я перемещаю людей произвольно, как бы вставляя их в ту обстановку, кот[орая] кажется мне наиболее подходящей их характерам.

Очень хотелось бы сделать для Вас что-нибудь. Посылаю немного денег, может, пригодятся.

Будьте здоровы, Иван Васильевич!

1168

А. Н. ЛЕСКОВУ

21 сентября 1935, Москва.

Уважаемый Андрей Николаевич —

письмо Ваше я направил в ИРЛИ с предложением Василию Алексеевичу Десницкому ознакомиться с работой Вашей и способствовать изданию ее.

Намерен хлопотать и об издании избранных сочинений Н[иколая] С[еменовича], чем займусь зимою.

Кстати — сообщаю Вам анекдот о влиянии рассказов H. С. на американцев: несколько лет тому назад в Нью-Йорке был издан том сочинений Н. Лескова с маленьким моим предисловием. Книга быстро разошлась, и, хотя в предисловии было сказано, что автор скончался, издатель прислал письмо с просьбой «сообщить адрес мистера Лескова», необходимый для личных с ним переговоров об издании следующих его работ.

Будьте здоровы.

М. Горький

21. IX. 35.

1169

Л. М. ЛЕОНОВУ

4 октября 1935, Тессели.

Дорогой Леонид Максимович,

прочитал я рукопись, она вызвала у меня впечатление недоработанности материала, недостаточной организованности его. Возможно, что впечатление это создается дефектом развития сюжетной линии. Обычно линия эта развивается в романах, как спираль — восходящая или нисходящая, — а у Вас она идет рывками, точно температура лихорадящего, и, не доходя даже до 38-и, кончается температурой трупа. Иносказание это раскрывается так:

в начале романа выдвинута фигура Курилова. По первым его шагам в романе он показался мне «чекистом». Я, читатель, имею право ожидать, что [мне] будет показан на деле реорганизации ж.-д. транспорта человек исключительно интересный, один из наиболее крупных и скромных «героев нашего времени». Людей этого типа у нас еще не изображали так, как они того заслуживают, а люди эти вне пределов работы своей по охране границ государства, власти пролетариата, жизни вождей его, — организуют социально дефективный человечий материал в силу государственно полезную, строят каналы, строят БАМ, добывают золото на Колыме и т. д., вообще ведут огромную разнообразную работу и попутно на ней перевоспитывают социально опасных в социально полезных. В среде «чекистов» типичны именно эти люди, и вот почему я имею право ждать, что Курилов будет показан именно в работе, что предо мною откроется тайна его «техники» в деле «перековки» лентяев, лодырей, рвачей, жуликов и воров — и прочих паразитов пролетариата. Возможно, что я ошибаюсь. К. — не «чекист». Все равно: Вы показали, как умирает Курилов, а не как работает он. Его заболевание и смерть недостаточно оправданы. Читателю кажется, что Курилов умер потому, что автор не знал, что с ним делать. На развитие сюжетной линии Курилов не действует, оставаясь где-то в стороне от нее. Его выжидательное отношение к Протоклитовым — очень странно и едва ли характерно для людей его профессии. Кстати: у людей с больными почками всегда весьма повышена деятельность половой сферы, и сдержаннее отношение К. к женщинам сомнительно. Братья Протоклитовы знакомы по «Скутаревокому», Похвиснев, Омеличев, женщины — все это люди, которых Вы уже показывали так же четко, — люди, которые воспринимают мир как нечто «ирреальное», но заставляют себя мыслить о нем реалистически, — эквилибристика совершенно бесплодная и, кажется, уже безвредная. Над всей сюжетной линией весьма чувствуется мрачная и злая тень Достоевского. Его мстительное отношение к людям чувствуешь в неожиданных капризных психологических «загибах», свойственных почти всем героям романа. Выступление хирурга Протоклитова на «чистке» брата нелегко понять, особенно после того, как они — Глеб, Илья — поговорили «искренно». Поведение Глеба тоже несколько загадочно. Он — человек умный, расчетливый, хороший работник и хочет жить. Он ясно видит, что назад, к восстановлению индивидуальной собственности, к обществу классовому — дорога закрыта. Он — не трус. И для романа было бы эффектнее, а для него, Глеба, характернее, если б он на чистке объявил: я — вот кто. Вероятно,