Кони - Сергей Александрович Высоцкий

Столыпин хотел что-то возразить, но Анатолий Федорович продолжал:

— Вы говорили об остроте момента… Совершенно согласен с вами, Петр Аркадьевич. И считаю, что при плохом состоянии здоровья недобросовестно браться за серьезную деятельность в роковые эпохи.

На этом и закончилось их первое свидание. Столыпин сумел произвести на Кони впечатление «вполне порядочного человека, искреннего и доброжелательного», но не смог растопить в душе Анатолия Федоровича лед недоверия к своему плану обмана России «правительством либералов». Еще несколько дней Кони испытывал нажим своих друзей. «Милый голубчик, — говорил ему граф П. А. Гейден взволнованным голосом, — не отказывайся, умоляю тебя. Я готов встать на колени. Ведь от твоего согласия зависит осуществление всей комбинации».

А «комбинация» обещала быть пикантной. Сам Гейден, член ЦК кадетской партии, говорил потом, что их приглашали на роль наемных детей при дамах легкого поведения. И странным представляется его настойчивое давление на Кони.

Вел Кони и новые долгие беседы с Петром Аркадьевичем, но остался непреклонен.

В разговоре с Кони Столыпин хитрил, не раскрывал все карты. С Гучковым и Львовым он был более откровенным и «высказал им, что не только о парламентском режиме не может быть речи, но и что нынешний образ правления вовсе не конституционный, а лишь представительный, причем министерство не должно руководить государем в пределах программы, а должно явиться исполнителем воли в принятых государем пунктах программы».

Во что вылилось руководство Петра Аркадьевича кабинетом министров, хорошо известно. Словами «столыпинская реакция» обозначен целый период русской истории. С 1906 по 1911 год.

Кони — герцогу Мекленбург-Стрелицкому:

«1906, июля 24, Курорт.

Вслед за распущенней государственной Думы, я совершенно неожиданно, попал в целый вихрь политических переговоров, объяснений и мучительного, в нравственном и физическом отношении «хождения вокруг да около». Хотя мое решение с самого начала было вполне определенное, но тем не менее мне пришлось провести много тягостных дней в Петербурге, тем более тягостных, что они освещались далеким заревом Свеаборга и Кронштадта».

Истинная причина его отказа была одна — нежелание связывать свое имя с именем Столыпина, которого Кони уважал за ум и энергию, но образ действий которого принципиально не разделял и даже впоследствии выступал в Государственном совете с критикой его диктаторских замашек.

Кони разгадал, что в тот острый момент Николаю II и Столыпину нужна была лишь либеральная ширма, нужны для правительства популярные в народе имена, но ни тот, ни другой не выпустили бы реальную власть из своих рук, а как только обстановка в стране стабилизировалась, с легкостью заменили либералов привычными консерваторами. Кони интуитивно почувствовал то, что с такой ясностью и определенностью высказал Ленин, когда по стране поползли слухи о либеральном правительстве: «Назначая министров по своей воле, камарилья в любой момент может сместить их: камарилья не отдает власти, а играет в дележ власти, камарилья пробует, пойдут к ней либеральные лакеи или нет».

Кони не был лакеем никогда, не пошел в лакеи и к Николаю II. Он еще не созрел для открытого и прямого изложения политических причин отказа, не разобрался до конца в обстановке, но интуиция его не подвела, «…вся комбинация «м[инистерст]ва общ[ественных] деятелей» была построена на недоразумении и. следовательно, на песке, — писал он А. С. Суворину. — Неминуемое крушение такого министерства было бы действительным несчастьем и еще более разверзло бы пропасть, на краю которой мы стоим».

Ссылка на слабое здоровье — а кто из друзей и знакомых не знал, что оно у Кони действительно слабое, — прекрасный повод отказаться от сомнительного предприятия. Как бы ни грела сама мысль о министерском портфеле, он нашел мужество не запятнать себя участием в правительстве, служившем, по его же образному выражению, «самодуржавию».

О возможном предложении министерского поста Кони подумал еще однажды: когда в первый день Февральской революции пошел к Аничкову мосту проведать маленьких детей своих старых друзей и был свидетелем ареста крайне правого члена Государственного совета Ширинского-Шахматова. «Боюсь, как бы не пришлось мне снова уклонять от себя чашу какого-либо министра», — писал он тогда.

Во время последней беседы с Кони Столыпин сказал:

— Мне ужасно грустно расставаться с возможностью пользоваться вашей эрудицией, опытом и умственной силой. Быть может, если бы вы были членом Государственного совета, который так бездарен по своему личному составу, вы смогли бы поддержать нас в тех случаях, когда вы с нами согласны?

— Для этого необязательно входить в совет. Я всегда считал себя обязанным делиться со всеми своими знаниями и опытом. Тем более в такое трудное время, как сейчас. Я могу это делать и в качестве рядового сенатора…

— Но Государственному совету необходимо иметь вас, — возразил Столыпин, — так никто не умеет говорить, кроме Таганцева, но его заранее приготовленные речи дышат неискренностью и поддельным пафосом.

«На этом в существе и окончилась наша беседа. К нему пошел кн. Львов, а я остался поджидать последнего на лавочке в аллее, идущей вдоль решетки Ботанического сада. Небо торжественно сияло над красавицей Невой, невольно отвлекая мысли к возвышенному и вечному от злобы дня, во имя которой около меня, пытливо посматривая, все время прохаживались явные агенты тайной охраны министра».

«Какое печальное событие — это убийство Столыпина, — писал Кони в 1911 году. — Я не был безусловным сторонником принимаемых им мер и даже выступал против него по вопросам о Финляндии и о применении 87 ст[атьи] Осн[ов] законодательства], но я не мог не уважать в нем человека прямого, искреннего… и — главное — цельного… Когда в 1906 году он предлагал мне портфель Министра юстиции — мы провели два вечера в откровенной беседе, и я мог заглянуть в его душу.

Но какова охрана?! И это после Азефа!»

Двадцать первого ноября 1910 года на Невском, в зале, похожей на пожарное депо, городской думы было полно народу. Публика собралась разношерстная — чиновники, писатели, журналисты, но особенно много было медиков — отмечалось 100-летие со дня рождения Николая Ивановича Пирогова. С речью выступал невысокий, плотный мужчина. У него «…широкий лоб, большие умные глаза, тонкие суховатые черты лица, почти лишенного растительности. На тонких губах бродит чуть заметная улыбка, а глаза как бы лукаво подстерегают ошибки чужих доводов». Он говорит ровным, негромким, лишенным каких-либо ажитаций