Кони - Сергей Александрович Высоцкий

воспоминания Кони». (Павел Иванович Бирюков, вероятно, читал в рукописи воспоминания Кони о Толстом.)

«15 декабря. Софья Андреевна удивлялась уму Кони.

Л[ев] Н[иколаевич]. Я не такого мнения, он хороший человек, но очень тщеславный».

2

— Михаил Матвеевич, даже я, многолетний сотрудник нашего журнала… — Анатолий Федорович сделал нажим на слове «нашего», но этого ему показалось мало. — Да, да, я называю его «нашим» и смею думать, что вы не откажете мне в моих на него претензиях…

Они медленно шли по деревянным мосткам вдоль залива. Упругий ветер раскачивал прибрежные сосны, надувал на мостки причудливые песчаные барханы, похожие на языки желтого пламени. Ветер сбивал дыхание. Друзья часто останавливались и нет-нет, да тревожно взглядывали в сторону Кронштадта. Остров был похож на поднявший пары большой броненосец — густые клубы черного дыма несло ветром в сторону Петербурга.

— Да… — Стасюлевич многозначительно вздохнул и привычно погладил бороду.

Анатолий Федорович вдруг увидел, что борода Михаила Матвеевича, которая не раз была предметом невинных шуток и каламбуров друзей, уже совсем не такая выхоленная, как всегда, и, главное, потеряла свой матовый блеск. Выглядел Михаил Матвеевич совсем больным, и Кони вдруг испугался, словно предчувствуя близкий конец друга. И в то же время стало страшно, как бы старик не почувствовал этот его страх.

— Так вот, дорогой Михаил Матвеевич, — повторил Кони, не в силах увести свои мысли от потускневшей бороды собеседника, — я просто возмущен декабрьскою книжкою. Ну разве так можно писать: «Если осуществление социалистических идеалов не ставится в Германии в ближайшую очередь, то что же сказать о России с ея умственною и материальною отсталостью?»

— Вы считаете, что мы ближе, чем немцы, к осуществлению социалистических идеалов? — с иронией спросил Стасюлевич.

— Ах, Михаил Матвеевич! При чем тут ваша ирония? Меня никогда не прельщали блуждающие огни социальных утопий, но оглянитесь вокруг… — Кони посмотрел в сторону Кронштадта.

— Волна насилий в России не приблизит нас к утверждению социальных идеалов…

— Дорогой друг! — с легким раздражением перебил Стасюлевича Кони. — Вы знаете — я противник насилия как с одной, так и с другой стороны. Но не об этом сейчас речь! Как можно говорить об умственной отсталости России? Об умственной отсталости родины Достоевского, Тургенева, Гончарова… Вспомните наши долгие беседы у вас на Галерной, в Киссингене. Материальный достаток современного немецкого бюргера — да! Согласен. Построенный, кстати, во многом на отказе от духовной жизни. Вспомните этих немочек из курортных городов, имеющих предобрейший вид и самое безжалостное сердце к карману своих близких. Вы видели у них в руках книгу или газету?

— Много читают наши крестьяне! — проворчал Михаил Матвеевич. — Спасович меня ругает за февральскую книжку. И пишет прямо противоположное вашим словам — о том, что опасается для России всеобщего голосования из-за темноты громадных масс нашего крестьянства.

— Владимир Данилович никогда не верил в русский народ. И не знает его. А крестьяне стали читать, — серьезно ответил Кони. — В последние годы Россию захлестнула волна литературы. Послушали бы вы, что рассказывает Пешков!

Стасюлевич не отозвался на упоминание о Пешкове.

— Россию захлестнуло антиправительственными листовками и порнографическими открытками…

Анатолий Федорович улыбнулся.

— Я собрал целых три панки партийных программ, прокламаций. И открыток у меня много. С карикатурами на политических деятелей. Есть, знаете ли, очень хлесткие. А одна открытка — студент, повешенный на фонаре, красное зарево над Петербургом — надпись: «От московского людоеда Дубасова». — Он замолчал и оглянулся в сторону Сестрорецка, словно хотел убедиться, что городок еще не пылает.

Помолчали. Потом Кони тихо сказал:

— Не хотел я «социалистических идеалов», как их называет «Вестник Европы», касаться, но похоже, что и здесь мы немцев обогнали.

Стасюлевич только вздохнул.

— Я, Михаил Матвеевич, частенько выражал несогласие с тем, что пишет наш журнал. Кому, как не вам, это известно лучше всех. Помните, как вы старика Гончарова обидели. И кто? Ваш родственник, критик скороспелый. На ком захотел себе имя заработать? А наш друг Спасович! Как вспомню его статьи о Пушкине и Мицкевиче — меня трясти начинает.

— Друг мой любезный, вспомнили преданья глубокой старины! Вы уже и самому Владимиру Даниловичу его грех простили — в почетные академики выдвигали. Меня-то зачем продолжаете костить?

Стасюлевич взглянул на часы, и лицо его приняло озабоченное выражение.

— Пора, пора. Скоро поезд. В Петербурге меня ждут мои родственники и мои огорчения. И тех и других — предостаточно. Вы меня проводите до станции?

По парку они шли молча, прислушиваясь ко все затихающему и затихающему шуму прибоя. На маленькой платформе Курорта в ожидании поезда Кони наконец нарушил молчание. Рассказал Михаилу Матвеевичу последний анекдот про русского крестьянина.

…Словоохотливый и восторженный господин спросил мужичка:

— Ну как, милый, тебе нравится новый режим?

Крестьянин пожал плечами.

— Да что, барин?! Что старый прижим, что новый прижим — одно и то же…

Стасюлевич громко и заразительно смеялся, чем вызвал даже улыбки дожидавшихся поезда дам.

3

Июнь и июль тысяча девятьсот шестого года Анатолий Федорович проводил в сестрорецком Курорте. Это тихое, немноголюдное место на побережье Финского залива пришлось ему по душе. Те же сосны и песчаный пляж, что и в Дуббельне, — даже сыпучие белесые дюны — только нет назойливых старых дев, страдающих зудом литературных сплетен, поменьше перемалывающих позавчерашние новости чиновников. И Петербург рядом. Когда-то он открыл для себя Рижское взморье, Дуббельн, отель «Мариенбад» и не без резона отдавал предпочтение местному штранду перед пляжами Остенде. Потом был Гунгенбург в устье Нарвы. Теперь оказалось, что Курорт ничем не уступает. «Вот так ищем по молодости место, где лучше, а оно оказывается совсем под боком! — подумал тогда Кони. — А может быть, виновата подступающая старость? Она подкидывает аргументы против дальних поездок?»

Была распущена I Дума, свидетелем торжественного открытия которой в Зимнем дворце был Кони.

Стоя тогда среди алого сенаторского строя, он вспомнил слова Валуева, сказанные, правда, по другому поводу: «На расшатанной и колеблющейся почве были расставлены юбилейные декорации…» Большинство в Думе имели кадеты. (Как известно, большевики бойкотировали выборы в I Думу, но впоследствии Ленин признал бойкот ошибкой.)

Чтобы полностью развязать руки правительству, царь распустил