Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко

процессе исторического развития жанров) к выхолащиванию из советского фельетона, жанра боевого по преимуществу, его политического существа, к умерщвлению его публицистической функции»[631].

Но публицистическая функция фельетона не отмирала. Напротив, именно в год «великого перелома» советский фельетон сместил фокус с социальной сатиры на (внутри)политическую, превратившись в настоящее «оружие партии» — инструмент террора. Это был поистине убивающий смех: то, что раньше кодифицировалось как «пережитки» и «недостатки», стало определяться в категориях политического криминала и быстро заполнило советские газеты. Представление об этом дает сборник одного из ведущих фельетонистов «Известий» Григория Рыклина «Смех в зале» (М.: Московский рабочий, 1930), оперативно вышедший сразу после XVI съезда партии и собравший под своей обложкой фельетоны, ранее увидевшие свет в центральных газетах. Сатирические фельетоны, едва ли не каждый из которых завершался прямым призывом к расправе, были разбиты здесь на тематические блоки. Так, раздел «Справа» объединял фельетоны про правый уклон. Фельетон «Откуда это берется?» (1929), рассказывавший о недовольном политикой партии в деревне некоем Цветкове, заканчивался так:

Откровенно говоря, сам Цветков нас мало интересует. Но почва, на которой он произрастает, питает не одно растеньице. Если вчитаться внимательно в выступления правых, особенно внимательно продумать выступления некоторых деревенских коммунистов на собраниях, на местных партийных конференциях, то мы услышим там многое (конечно, не все и не в такой форме) из той оперы, которую так сладко поет Цветков. И насчет «реставрации крепостничества», и насчет мирного обхождения с кулаком, и насчет недоверия, и насчет оценки бедноты. И тогда мы говорим: вот откуда это берется, вот из каких цветков они тянут свой сок. Все это идет от Цветкова, от цветковщины, от очищенной, ничем не прикрашенной кулацкой идеологии.

Как можно видеть, сталинская сатира отнюдь не всегда боялась обобщений. Напротив, охотно к ним прибегала, перерождаясь из сатиры в погромную публицистику: кроме ернического тона, сатирического в ней ничего нет. Основная функция этих текстов не сатирическая, но мобилизационная. Их основной прием — генерализация: политические обобщения («цветковщина») — изобретение политических ярлыков. Следующий фельетон о местных безобразиях завершался тем же призывом к разоблачению и самокритике: «Полностью разоблачить все подобные шутки можно только при активном содействии масс» («Клятвы и комедии», 1929).

Если фельетон 1920-х был заострен социально, то фельетон 1930-х — политически. При этом изменялась не столько сфера изображения, сколько кодификация объектов сатиры: социальные практики на глазах политизируются, превращаясь в террористические. Так, в фельетоне «Болото» (1929) рассказывается о том, как разложившееся начальство одного из районов Татарстана (среди них — районный судья, секретарь райкома партии и начальник торгового отдела), напившись и устроив массовую драку в лесу, пытаются оклеветать рабкора Федотова, который написал про эту пьянку в газету «Советская Татария». Эти люди изгоняют самого Федотова из партии за… пьянку, каковой квалифицируется… «распитие бутылки пива». Но рабкора поддерживают трудящиеся: «Рабочие и крестьяне, партийные и беспартийные, татары и русские писали в газету о том, что у них делается на местах, как пьянствует и безобразничает прогнившая, оторвавшаяся от масс верхушка советского аппарата». Какова же тактика фельетониста? Он подает своего рода «встречный иск», где вместо бытового разложения возводит на начальство района политические обвинения:

Соотношение классовых сил на деревне — наступление кулака, доходящее до вершин наглости, и зажим бедноты — вот что лучше всяких пьянок и побоищ характеризует работу советских организаций в Буинском кантоне.

Кто в Турухановской волости ведет самую ярую агитацию против колхозов? — Председатель волисполкома Бюре. Кто такой Бюре? — Известный по всей округе кулак и мракобес.

Зав. отделом канткома Хайруллин выдает справки для поступления в вузы кулацким сыновьям и в справках указывает, что их родители — бедняки. Кто учится в школах Бурундуковской волости? Дети мулл и кулаков. А дети бедноты? Для них «местов нет».

Примеры растут как снежный ком:

Можно было бы привести десятки подобных примеров. Можно было бы подробно рассказать и о том, как некоторые ответственные работники якшались и пьянствовали с кулаками и муллами, как они ходатайствовали о предоставлении голоса лишенным избирательных прав заядлым кулакам и т. д.

Но фельетонист решает не загружать читателей примерами и в финале сообщает:

OK и OKK (обком и областная контрольная комиссия. — Е. Д.) постановили: распустить и произвести перевыборы бюро канткома, произвести пересмотр основных звеньев аппарата и проверку ряда парторганизаций. Секретарю канткома и уполномоченному OKK вынесен строгий выговор, они сняты с работы с запрещением занимать ответственные посты. Исключен из партии и снят с работы ряд ответственных работников. Несколько человек, в том числе злостные кулаки, арестованы. Нарыв вскрыт.

«Действенность» и «оперативность» фельетона приобретают буквальный смысл: он становится эффективным оперативным инструментом чисток, а читатели превращаются в объект террора и делятся на две категории: «Люди и шлак» — именно так называется второй раздел книги Рыклина, куда входят фельетоны о приписках и халтуре, о головотяпстве и безответственности, о пустобайстве и бесхозяйственности, о бюрократизме и очковтирательстве. За всем этим фельетонист видит происки классового врага. Вот как говорится о бюрократе в фельетоне «В ответ на ваше отношение…» (1930):

Попробуйте обвинить автора этого отношения в волоките, — он ведь ответил в срок, точно и аккуратно. Попробуйте упрекнуть его в плохой постановке учета, — смотрите, на все имеется своя цыфирь, на все имеется свой ответ. Этот человек очень чистенький, аккуратный, вежливый, предупредительный. С таким гражданином не страшно повстречаться глубокой ночью в темном переулке, — он даже уступит дорогу. Но поглядите на него внимательно — он страшен. Он опаснее вора и вреднее суслика. Он с улыбкой обманывает вас. Он с иноческим смирением издевается над вами. Изливая елейные речи, он тихонько сыплет песок в мотор машины. Такова его натура.

Бесконечный набор традиционных советских объектов сатиры на глазах резко редуцируется до одной — расстрельной — категории: «классовый враг». Вот как завершается фельетон о низкой трудовой дисциплине «Люди и шлак» (1930):

Рядом с металлом, с горячим чугуном из домны льется шлак. Неопытному человеку кажется, что это металл. Внешне он так же красен, как раскаленный чугун. Но это лишь отходы чугуна, никому ненужные отбросы, увозимые в ковшах на свалку. Имеется на заводе и людской шлак. Человечки, ударяющиеся в панику перед трудностями. Пьяницы, прогульщики, вредители, лжеударники, кулачки и их идеологические попутчики.

Это — отходы. Небольшие прыщики на здоровом теле. Завод постепенно очищается от шлака. A с отсталыми и несознательными ведет борьбу сама рабочая общественность. Все больше и больше начинают проявлять себя товарищеские суды.