Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко

«политическая беспечность» и т. п.) — результат давления героики на комизм. Это осерьезнивание фельетона с тенденцией к переходу в памфлет опиралось на большую традицию в русской литературе, исторически бывшей не только полем эстетических битв, но и политической трибуной.

Фельетон перерастал в памфлет еще и потому, что, по точному наблюдению Л. Кройчика, «ирония, искусство скрытого намека не были в ходу в фельетоне первых лет Советской власти <…> Читатель тех лет просто не понял бы этих намеков»[614]. Давление массового вкуса и неразвитого чувства юмора ощущалось фельетонистами вполне реально. Л. Сосновский напечатал в «Журналисте» подборку читательских отзывов на свои фельетоны под названием «Каким языком надо разговаривать с массовым читателем». Читатели-рабочие и крестьяне писали ему о том, что усложненное изложение «вводит в заблуждение», требовали «поменьше выкрутасов» и «писать так, чтобы рабочему было хорошо понятно». Они выражали «немалое удивление формой [авторского] юмора» и писали о том, что «только после третьего, четвертого раза прочтения статьи» они поняли, что «т. Сосновский здесь зло шутит», они напоминали ему, что «газета идет, главным образом, на фабрику, завод и на село» и что «больше половины всех читателей — рабочих и крестьян — не понимают того, что написано в газете». И угрожали: «Нет, т. Сосновский, если ты так будешь писать, я твои заметки не буду читать»[615]. Лишь немногие сожалели о том, что фельетон превращался в скучное, пресное, назидательное чтиво, в котором юмор низводился до крайне примитивного уровня, без сложных приемов или вовсе изгонялся:

Все-таки сволочное дело — такой вывод — писать впредь по прописям ликпункта. Не хватает только крупного шрифта букварей. <…> И собственно, мне жалко себя и тебя: я лишусь удовольствия хоть изредка посмаковать остроту слова человеческого, а ты, как творец, потеряешь то наслаждение заискриться[616].

Давление читателя сказывалось на формировании советской сатиры, определяя иерархию жанров. Если среди словесных жанров доминировал фельетон, то среди визуальных — карикатура. Яков Тугенхольд констатировал в «Правде» популярность карикатуры везде — от центральных газет до стенных:

Перед нами обрисовывается целое новое бытовое явление: растущая способность советского гражданина к юмору, сарказму. Для хмурой страны, где общественный смех всегда душился цензурой, это явление — признак здоровья массового организма. Но всю эту «стихию смеха», в большинстве случаев еще разбрызгиваемую на мелочное хихиканье, нам надо переключить на более серьезное русло — сделать ее волевым орудием столь нужной нам общественной самокритики[617].

Призывы к осерьезниванию сатиры следует рассматривать в контексте инструментализации смеха, которая вела к резкому снижению его качества. Что превращает фельетон из журналистики в литературу, так это остроумие — наличие чувства юмора, вкуса и меры. Ими обладали яркие фельетонисты 1920-х годов — Зорич, Сосновский, Кольцов, Ильф и Петров, исчезнувшие из сталинской фельетонистики и уступившие место Рябовым, Нариньяни, Рыклиным, Ленчам, Вишням и Крапивам, которые большей частью не умели писать смешно, поскольку решали совсем иные задачи — доступности, своевременности, цензурной проходимости своих текстов, балансировки в них положительного и отрицательного. То, что в результате фельетон перестал быть сатирой, потеряв связь с комическим, принималось как неизбежное и вполне позитивное изменение.

Построенный на фактах, разоблачающий конкретных лиц, советский фельетон всегда серьезен по своей мысли <…> Школа советского фельетона создавалась десятилетиями и постепенно очищалась от беспредметного остроумничанья «о том, о сем и ни о чем», что скрывало за собой обывательское хихиканье, освобождалась и от восторженного зубоскальства по любому случаю, —

писал Николай Погодин[618], а ведущий фельетонист «Правды» Иван Рябов даже специально объяснял, почему фельетоны «Правды» не смешны:

Нас упрекают иногда и читатели и журналисты в том, что фельетон в «Правде» не смешон. Мы терпеливо прислушиваемся к этим упрекам, но мы не ставим своей целью смешить нашими фельетонами и читателей и журналистов. Нет, конечно, фельетон «Правды» нельзя читать в качестве юмористического произведения со сцены Эрмитажа. Наш фельетон не материал для эстрады. Мы не поставщики развлекательной юмористики. Наш фельетон не смешон — и это отнюдь не является его вопиющим недостатком. <…> Щекотание читателя, обыгрывание слова, словесные побрякушки и погремушки, каламбуры, выкрутасы формы — все это не было принято литераторами-классиками, и все это неприемлемо для нас[619].

Это и понятно: фельетон в такой газете, как «Правда», грозил своим персонажам далеко не литературными проблемами.

Рождение пенитенциарного жанра: Фельетон и террор

Роль фельетона в истории советской сатирической журналистики была определяющей. Этот жанр вырастал из критических и сатирических заметок в советской печати. Их популярность была настолько велика, что большинство сатирических журналов 1920-х годов выросли именно из них. Поначалу эти журналы выходили в качестве иллюстрированных приложений и быстро приобретали популярность у подписчиков породивших их газет. Не удивительно, что очень быстро они стали массовыми и даже более популярными, чем газеты, их породившие. Так что газеты стали использовать их в качестве приманки для подписчиков. Так, «Крокодил» возник как приложение к «Рабочей газете» в 1922 году, получая от нее информацию и материалы. В 1922–1924 годах ленинградская «Красная газета» также начинает выпускать сатирическое приложение «Красный ворон». Позже при ней выходили сатирические журналы «Бегемот» (1924–1928), «Пушка» (1926–1929) и «Ревизор» (1929–1930). При газете «Рабочая Москва» выходили «Красный перец» (1923–1926) и «Заноза» (1924). При газете «Гудок» — «Дрезина» (1923–1924) и «Смехач» (1924–1928). При «Труде» — «Бузотер» (1924–1927) и «Бич» (1927–1928). При «Крестьянской газете» — «Лапоть» (1924–1933) и др.[620]

Это был золотой век советской фельетонистики, и будущее жанра казалось светлым. А дискуссия о фельетоне на страницах «Красной печати» в 1923 году сводилась к тому, как преодолеть издержки бурного роста. Яков Шафир полагал, что «главнейшая причина нашего неумения смеяться заключается в том, что наша печать не нашла еще своей большой темы, своего врага, которому должна посвятить свое преимущественное внимание»[621]. Оппонируя ему, Н. Крынецкий утверждал:

Корни отсутствия смеха в нашей печати лежат гораздо глубже, чем неимение темы. <…> Смех менее, чем что-либо, отражал требования момента. И кому на ум придет — смеяться голодным. Развернувшиеся события: война, революция, борьба, застой промышленности, безработица <…> совсем не располагали к смеху <…> Фельетонный смех надолго замер для нашей печати <…> до тех пор, пока не будут изжиты все остатки перечисленных явлений, мешавшие и мешающие до сего времени проявлению фельетонной формы изложения[622].

С продвижением нэпа все это осталось в прошлом. Популярность фельетона только росла. Уже в